Булат Окуджава - Подвиг № 2, 1987

— Кто он?

— Сей человек, — проговорил Заикин строго, — мой родной брат Феденька Заикин, который здесь… в Пермском полку подпрапорщиком… ежели вы дозволите мне с ним увидеться…

— Нет, — сказал ротмистр. — Это исключено. Вы напишите ему письмо. Горе вам, ежели он упрется! Я предвижу ужасный поворот в вашей судьбе…

— Сударь…

— Я хочу спасти вас. Еще одна возможность…

— Я не стою вашей доброты…

— Вы напишете как бы из Петербурга, поняли?.. Как бы вы из крепости пишете, — оцепенение покинуло ротмистра. Он заходил по светелке. — Вы тоже, пишите, господин Авросимов… — шепнул он нашему герою. — Вы пишете подробный отчет о случившемся. — И снова громко: — Время не ждет. Я постараюсь раздобыть в полку фельдъегеря нынче же… — Исчезнувший было румянец вновь заиграл на его щеках. — Не медлите, господа, рассвет.

Подхваченные этим вихрем, и узник, и вольный дворянин равно заторопились, и в желтом сиянии свечи их перья помчались по бумаге, разбрызгивая петербургские чернила.

Не буду утруждать вашего внимания донесением Авросимова, ибо он ничего не добавил к безуспешной ночной работе, свидетелями которой вы уже были, а господин подпоручик Заикин написал следующее:

«Любезнейший брат Фединька!

Я знаю верно что Павел Пушкин тебе показал место где он зарыл бумаги, — мне же он показал и видно неверно, я чтоб спасти его взял на себя вызвался и жестоко был обманут погибаю совершенно. Тотчас по получении сей записки от Николая Сергеевича Слепцова покажи ему сие место, как ты невинен, то тебе бояться и нечего ибо ты будешь иметь дело с человеком благородным моим приятелем который ни мне ни тебе зла не пожелает. Прощай будь здоров и от боязни не упорствуй, ибо тебе бояться нечего, а меня спасешь.

Любящий тебя брат твой

Николай Заикин.

Прошу тебя ради Бога не упорствуй, ибо иначе я погибну, черт знает из чего из глупостей от ветренности и молодости. Если я пишу тебе сию записку, то ты смело можешь положиться на Николая Сергеевича Слепцова, ибо я ему совершенно открылся. Помни что упорство твое погубит меня и Пушкиных ибо я должен буду показать на них. Прошу еще раз не бойся и покажи».

— Николай Сергеевич, но вы дали слово, вы дали слово, — сказал подпоручик, вручая ротмистру письмо.

Слепцов, весь кипя, схватил письмо и донесение, составленное Авросимовым, и исчез, и кибитка умчалась от постоялого двора.

Заикин лежал на лавке в любимой своей позе, подложив руки под голову, и слезы медленно текли по щекам.

— Все кончено, — вдруг сказал он, едва наш герой вошел в светелку. — Что же теперь будет, сударь? Теперь мне и жить нельзя, после всего. — Авросимов спервоначала удивился, что подпоручик обращается к нему, а после удивление сменилось участьем, такова уж была натура нашего героя. — Что же с Фединькой будет? Подвел я мальчика, подвел! Будто и можно положиться на слово ротмистра, да сомнения меня грызут… Я очень слаб. Знаете, даже вот рук подымать не хочется… Не нарушит ли ротмистр слова?..

— Вы успокойтесь, — посоветовал Авросимов. — Даст бог…

— Не даст, — вдруг засмеялся подпоручик. — Не даст, да и все тут. Уж коли раз не дал, так больше и подавно… Уж коли с Пестелем не дал… С Пестелем, сударь!..

— Вы отрекаетесь? — без удивления, даже как бы равнодушно спросил наш герой. — Нет, вы говорите… Отрекаетесь? Уж если отрекаетесь, то чего махать кулаками? Ведь верно?..

— Полноте, не давите на меня… Вы знаете, как я пришел к нему? Какие прекрасные бури бушевали во мне? Как я горел?.. Вот то-то, сударь… Все было отринуто: любовь, суета жизни, личное устройство. Нетерпение сжигало меня, нетерпение, сударь. Картины, одна прелестнее другой, возникали в моем юношеском воображении, подогреваемые рассказами старших моих товарищей. Когда я засыпал, я видел перед собой предмет своего вожделения — страну, где ни подлого рабства, сударь, ни казнокрадов и грабителей, ни унижения одних другими, вы слышите? Ни солдатчины со шпицрутенами, но где добродетель и просвещение во главе… И синие моря, и зеленые горы, и воздух чист и ясен. Ну чего вам еще? Нет грязных трактиров, где хозяева — клопы и тараканы, нет рубища… Господи, всего лишь два года назад в моей голове созревало все это! И тут я пришел к нему, как простой пастух к Моисею. И я увидел его холодные глаза. Господи, подумал я, неужто я смешон?

— Как вы это себе мыслите? — спросил он.

Я рассказал ему с жаром молодости, с азартом, сударь.

Тут он усмехнулся.

— Это прелестно, — сказал он, — ну а практически как вы представляете себе движение к сей прелестной цели? Представляете ли?

Я сказал, что постепенно, приуготовляя армию, мы поставим правителей перед необходимостью согласиться с нами…

— Под угрозой штыков?

— Что вы хотите этим сказать, господин полковник?

— Вы все-таки уповаете на армию, — снова усмехнулся он. — Значит, вы не отрицаете силы, стоящей перед вами?

— Нет, нет, — горячо возразил я. — Армия выскажет общее мнение. С этим нельзя не считаться.

— Ликвидация противоборствующей силы входит в предначертания любой революции, — сказал он.

Голова моя закружилась, когда я услыхал сей жестокий приговор. Зеленые леса пожелтели. Моря, сударь, высохли. Пустыня окружала меня, выжженная пустыня, и в центре ее возвышался злой гений с холодным взором.

— Стало быть, — пробормотал я, — пушкам надлежит стрелять, а крови литься?

Он снова усмехнулся.

— Когда бы можно было без того, я первый сложил бы оружие и надел бы хитон и сандалии.

— Но благоденствие! — воскликнул я.

— Не говорите громких фраз, — оборвал он сурово. — Желание добра — точная наука.

— Какое же добро на крови-то? — ужаснулся я.

— Лучше добро на крови, чем кровь без добра, — отрубил он.

«Что же это должно означать? — подумал я с отчаянием. — Или не правы мои старшие товарищи? Нет, это невозможно. А он, неумолимый и точный как машины, ежели он не прав, чего ж они тогда боятся и любят его?»

Разве я мог тогда ответить на все эти вопросы?

Обетованная земля моя оскудела, кровь, и пепел, и хрип бесчинствовали на ней. «Остановись! — твердил я самому себе. — Это умопомрачение!..» Но остановиться я уже не мог. Вот как. Нынче же разве это есть отречение? От чего ж мне, господин Авросимов, отрекаться, коли сие и не мое вовсе, а чужое?..

Еще один слабый друг с поспешной радостью заторопился прочь, не боясь осуждения, ибо осуждать было некому.

— Стало быть, не от мыслей, а от него отрекаетесь, — с грустью промолвил Авросимов, жалея все-таки подпоручика.

— Нет, — покачал головой Заикин, — от него — нет. Я не способен на бесчестье. Я же говорю вам, что это грех был — не верить ему.

За дверью глухо переговаривались жандармы. И снова нашему герою показалось, что это он, Авросимов, не сделавший никому никакого зла, и есть узник, что будто вот они вдвоем с подпоручиком привезены сюда под конвоем и связаны общей судьбою, и что подпоручик уже сломлен, а Авросимову только еще пришел черед. Сейчас явится ротмистр, потерявший свое очарование, суетливый, как распоследний писарь, вернется и произойдет нечто, отчего придется нашему герою валяться в ногах и отрекаться. Бледного и печального повезут его в Петербург, и там, в крепости, поведет его плац-майор Подушкин погибнуть в каменном мешке.