Владимир Буртовой - Самарская вольница

Перед высокими боярами ответ держал атаман Лазарка Тимофеев. Он, перекрестясь, как на исповеди, ответствовал, что на Дону у них из-за находа множества бывших ратных людей с Украины и беглых крестьян учинилось голодное напастие и скудность большая. Помыслили было казаки кинуться на крымцев да пометить им за многие грабежные набеги, однако татары у Азова Дон крепостями закрыли. Потому, собравшись многолюдством ради своего прокормления, пошли они на Волгу, с Волги на Яик, а потом и на Хвалынское море. А старшим у них был Степан Разин. И на море они, казаки, сошли без соизволения войскового атамана Корнилы Яковлева. От всего бывшего в походе воинства и приносим, дескать, свои вины великому государю и царю Алексею Михайловичу.

Выслушали суровые бояре донских казаков да и ушли государю-батюшке слово в слово пересказать о принесенных винах донскими казаками…

— И долго ли вы ждали государева великого слова? — уточнил Михаил Хомутов. Почувствовав на себе взгляд, он покосился на красный угол, где под образами восседал Алфимов, разопревший в дорогом кафтане синего бархата, — любимый кафтан воеводы, он в нем выходил только в собор да в приказную избу по важнейшим делам. Воевода поспешно перевел глаза на пятидесятника Хомуцкого. Михаил с неприязнью подумал: «Ишь, зыркает бирюком голодным! Не все хватай, воевода, что мимо плывет, можно и в капкан рылом всунуться!»

— Не так и долго, — пояснил Аникей Хомуцкий, сморщил лоб, густые брови сошлись к переносью. — Думается мне, у великого государя указ был уже готов, потому как зачитали казакам их вины и объявили, что по такому рассмотрению прибывших станицею казаков помиловать, вместо смерти велено даровать им всем живот и послать в Астрахань к воеводе Прозоровскому стрельцами в службу. И тех казаков, которых вы, сотники, взяли в плен на Кулалинском острове, тако же всех помиловали от смерти и сослали в Колмогоры в стрелецкую службу!

— Вона-а как! — неожиданно воскликнул сотник Михаил Пастухов, и на его смуглом лице мелькнула гримаса, будто от короткой, но нестерпимой боли в сердце. — Вышло-то прескверно как! Астраханский воевода показал свою волчью пасть — показнил столько казаков своей волей, превысив кару, каковой наказал казаков сам великий государь и царь Алексей Михайлович! Вот так милосердный воевода сказался в Астрахани…

При словах «милосердный воевода» у Аникея Хомуцкого темные глаза, показалось Михаилу Хомутову, даже побелели от вспыхнувшей в них ярости. Пятидесятник хотел было что-то сказать злое, но воевода перебил его, подняв на маэра Циттеля пытливый взгляд, — маэр поджал тонкие губы и, поигрывая пальцами на эфесе длинной шпаги, уставился в лицо Хомуцкому, будто не верил ни одному его слову. Иван Назарович многозначительно поскреб ногтем горбинку носа.

— Помиловав выборную станицу, великий государь, стало быть, простил и вора Стеньку Разина? — спросил он таким тоном, что не понять было, утверждает ли он высказанное, или сомневается. — И, стало быть, бояре не пошлют московских стрельцов разорять разбойный Кагальницкий городок? — И сам себе ответил теми словами, которые томили его душу вот уже всю зиму. — Ну, и быть большой беде, потому как до лета воровской клоповник изрядно разбухнет разбойной силой… И ты, Аника, сопровождал помилованных казаков до Астрахани? — Иван Назарович снова повернул лобастую голову к Хомуцкому.

— Спроводил, да не совсем… Вышли мы из Москвы без промедления, шли по саратовской дороге. И прошли город Пензу, а затем, будучи уже за рекою Медведицею в пяти или шести верстах, негаданно встретились с московскими стрелецкими полками, кои шли к себе домой из Астрахани за своей ненадобностью больше в тех краях. Довелось нам пристать к стану стрельцов для обеда, перекинулись недолгим разговором. От стрельцов и оповестились мы, что Стенька Разин, не сдав бывшие при нем двадцать пушек и прочее оружие, ушел на Дон и теперь там обретается…

Аникей Хомуцкий вдруг умолк, всунул в бороду пальцы, потеребил ее, как бы в раздумии, все ли говорить при воеводе, а может, что и в себе затаить от греха подальше. Но после недолгого молчания решился и повел неторопливый, но напряженный для него рассказ далее, и только пальцы попеременно сжимались в тугие кулаки и медленно разжимались…

— Поднялись московские стрельцы и пошагали своей дорогой, и мы расселись по подводам, каждый при своем поднадзорном с немудреным скарбом и харчами… А как стало темнеть и впереди объявилось какое-то сельцо альбо деревня, где я кумекал ночлег попросить, и случилось такое… чего мне и в голову прийти не могло! Атаман Лазарка Тимофеев нечаянным ударом локтем в подбородок опрокинул меня на подводу, выхватил ружье и ствол в грудь упер, грозясь стрельнуть, ежели я надумаю махать руками. По крикам на иных подводах уразумел я, что и стрельцы тако же изменным умыслом обезоружены:

— Фу-у, какой большой рот разевайт! — пренебрежительно фыркнул маэр Циттель и скривил тонкие губы в презрении. — Какой шлехт зольдатен, зер шлехт! [102] Плохой солдат, очень плохой (нем.). Палкам бить по… спинам крепко надам!

Аникей Хомуцкий, быть может, и сам в душе сознавая, что допустил тогда изрядную беспечность, с трудом стерпел укол маэра и продолжил так же неспешно, будто маэр и не встревал со своей злоехидной репликой:

— Стоит Лазарка надо мною под стать року суровому и говорит: «Таперича мы вас под караулом повезем, а вы, стрельцы, трохи отдохните от тяжелых ружьев!» — и смеется. А я ему на то ответил, что мы везли их свободными, а они нам руки вяжут за спину, что по теперешней погоде, когда на дворе объявился Спиридон-солнцеворот [103] 12(25) декабря. Солнце на лето, зима на мороз поворачивают. и, по приметам охотников, медведь на другой бок переворачивается, довольно свежо. — «Замерзнуть не дадим, — уверил меня Лазарка Тимофеев. — Только и то в ум возьми, Аникей, какой нам резон таперича в Астрахань к лютому воеводе ехать? Он нас за старые страхи живьем в землю зароет! Жаль бывает батьки, да везешь его на погост! Жаль астраханского воеводу, да надобно нам на Дон, к женкам, ребятишкам да к атаману Стеньке Разину». — «Так вы же государеву присягу во второй раз рушите!» — высказал я Лазарке укор, а он в ответ только зубы скалит да отговаривается: «Охота смертная, брат Аникей, пожить еще вольно хотя бы и десяток-другой годков, даже ежели от государя и участь горькая будет… И не оскудеет Астрахань ратной силой перед кизылбашцами, ежели мы малость подзадержимся на вольном Дону!» — «По бедному Захару всякая щепа бьет, Лазарка, — говорю я, — а по мне-то за что? За какую провинность?» В ответ на мои сетования казаки только посмеялись, а есаул Мишка Ярославец с присказкой к томной душе моей лезет: «Дядя едет из Серпухова, бороду гладит, а денег нет! Так что ли? Воротитесь в Астрахань без казацкой станицы, не миновать вам кандальных цепей за упущения по службе! Так что, братцы, одна вам теперь дорога — с нами и на вольный Дон! Правда, и на Дону один из ваших мест прескверный человечишка близ атамана Корнилы Яковлева отирается в старшинах. Может статься, опознаете его, а то вдруг и родственником каким скажется!» — «Это кто же?» — полюбопытствовал я, потому как слухи эти и до нашего города уже доходили. «Да Михайла Самаренин! [104] В 1675 г. М. Самаренин был избран атаманом вместо К. Яковлева. Правая рука Корнилы, и атаману Степану Разину из первейших врагов». Я сказал ему, что в Самаре всяких Мишек полно было и есть, а кто из них тот старшина, — бог весть. Может статься, и тот старшина мне знакомец, однако надобно и то понимать, что клевала ворона хлеб в осень, да зимой и сама попала головой в осил. [105] Осил — петля. Загоревал я, видя, что казаки в Астрахань ни за что не поедут. Они уже свернули со столбовой дороги и ехали степью, вдоль Медведицы.