Бенито Гальдос - Повести о ростовщике Торквемаде

— Хорошо, сыночек. Сейчас оденусь… Который теперь час? Бегу, бегу на улицу Аве-Мария за акушером доном Франсиско де Кеведо…

— Успеется, некуда спешить, еще не время. До чего ж ты, однако, бестолков, папочка!

— И впрямь бестолков! Не знаю, что со мной творится. Мне кажется, день занимается… Свечи горят тускло, я едва различаю твое лицо…

— Потому что я растворяюсь, исчезаю… Я вновь становлюсь малюткой…

— Погоди… А где же твоя мамочка? (С этими словами Торквемада свалился на пол; растянувшись во весь рост посреди комнаты, он казался мертвым). Я как будто слышу ее крики… Ну да, я же сказал, схватки начались, надо предупредить…

— Нет, нет, некого предупреждать. Я ведь совсем крошечный. У меня только и есть что душа, да и та поместилась бы в рисовом зернышке…

— Ничего больше не вижу. Сплошной мрак. Где ты, сыночек? (Дон Франсиско пополз по комнате на четвереньках). И матери твоей нет. Она вроде бы сидела у меня в кармане сюртука, но куда-то исчезла… Может, в спичечную коробку забралась? Ах, негодный, да она у тебя за пазухой!

— Да нет же! У тебя, а не у меня. Я ее и в глаза не видывал. Великое Целое говорит, что она была безобразна…

— Клевета!

— И стара…

— Опять враки!

— Что она не знала даже своего имени, да и не допытывалась…

— Я-то его знаю, но не скажу тебе.

— Узнаю и я когда-нибудь.

— Предположительно, что это та, кого ты имеешь в виду…

— Так не говорят, отец. Скажи: «Если доподлинно это она…»

— Совершенно верно: если доподлинно… Выскочило у меня из головы слово… Ну что ж — она так она, а коли нет — другая найдется…

Очнулся Торквемада, стоя на четвереньках. Долго тер он себе глаза кулаком и остолбенело глядел на портрет, повторяя: «Что это со мной?» Валентинито не отзывался.

— Так это правда? — спросил сына дон Франсиско, чувствуя себя покинутым и одиноким. — Ну и замерз же я! Ба! Да я, можно сказать, в одном белье из постели вылез! Не хватает только воспаление легких схватить. Сейчас бы перекусить — гренков, например, или жареной картошки! Но в эдакую рань — как поставить перед Румальдой вопрос о завтраке? Бьюсь об заклад — сынок мой хочет появиться на свет. Он сам сказал мне об этом. Но как, горе мое, как мне породить его? Расскажу-ка я все дону Хосе, пусть он сам решает эту… ипотеку, тьфу, гипотезу то бишь. Чтобы сын мой родился, нужна прежде всего мать… Нет, сначала отец… Дон Хосе хочет, чтоб я стал отцом семейства, как говорится — человеком с положением. Я его карты насквозь вижу, хоть и уважает он меня, ничего не скажу, уважает… Но нет уж, друг мой, избавьте, не быть по-вашему, не осуществится ваше… как бишь его?., ваше desideratum… Премного вам благодарен за ваше desideratum… Очень горд, очень доволен, и по правде сказать — я и сам не лишен desideratum… Но есть здесь одно препятствие, классы эти самые. Легче всего сказать: классов нет, но только скажешь — глядь, проклятые классы вылезают как из-под земли, а ты остаешься в дураках. Увольте, дон Хосе, увольте! Просите у меня, чего вашей душеньке угодно, только не этого. Как подумаю, что мне скажут: «Ах ты мужлан вонючий, прочь отсюда, чтоб и духу твоего не было!» — так все во мне и переворачивается. А ведь я не воняю, нет. Моюсь и душусь, как видите. Донья Лупе, бывало, говорила, что изо рта у меня попахивает, но теперь и этого нет, как зубы стал полоскать да чистить., А с тех пор как сбрил кроличий хвост — бородку, — и вид у меня совсем другой. Румальда говорит, я смахиваю малость на О'Доннеля, когда он из Африки вернулся. Словом, дело не во внешности. При прочих равных обстоятельствах предпочли бы меня, такого я мнения…, То есть, будь я повоспитаннее, совместимее по рождению и образованию… Но я — увы! — несовместим, не ко двору, как говорится. Уж больно скорлупа у меня толста — грубая да шершавая, точно наждачная бумага. Невозможно, нет, невозможно…

С этими словами Торквемада задремал, но скоро опять заворочался в постели. «Никак я храпел? — в ужасе спросил он самого себя. — Ей-богу, храпел. Такую музыку учинил — прямо как труба в военном оркестре, сам слышал. А ведь это никуда не годится. Разве сеньор Доносо, человек благовоспитанный, когда-нибудь храпит? А нежнейшие сеньоры дель Агила — отец небесный! — неужто храпят?»

После дурно проведенной ночи дон Франсиско поднялся утром разбитый, с помятым лицом и опухшими веками. Тем не менее всю вторую половину дня он трудился, как каторжный: бегал по аукционам, скупая мебель, чтобы обставить новую квартиру, как говорится, и дешево и сердито. Двуспальной кровати он не искал: в свое время донья Сильвия приобрела за бесценок отличную кровать палисандрового дерева, которая и теперь еще имела вполне приличный вид. Сеньор Доносо сам вызвался руководить другом в таком нелегком предприятии, и, следуя советам своего кумира, Торквемада накупил пропасть предметов дамского обихода; иные столь замысловатые, что и сам дьявол не разобрался бы, к чему они. Мебель, продававшаяся на торгах по причине банкротства, неожиданной смерти или распродажи за долги, была, разумеется, самой разностильной; однако обстановка квартиры получилась все же богатой и даже не лишенной вкуса. Конечно, невозможно было умолчать о таких новшествах в гостиной сеньор дель Агила; Крус живо интересовалась покупками, требовала подробного описания каждой вещи и с присущим ей умом, высказывалась о необходимости сочетать красоту и удобства.

Через несколько дней после переезда Торквемада прогуливался как-то вечером со своим другом, болтая о разных делах. Когда они завернули за угол к Обсерватории, разговор зашел о тяжбе. Дон Хосе внезапно остановился и заявил, что процесс можно считать выигранным; однако дальше — последовал ряд оговорок, бесконечные «но», опровергавшие столь радужный оптимизм. Предстоят большие траты, а денег у сестер нет, вот и придется им, вероятно, — чтобы не сказать наверняка, — отказаться от своих прав. Просто горе! Ведь дело бесспорное, подумайте! Чтобы помочь дорогим приятельницам, он использовал все свои связи, не щадил ни сил, ни средств, и сам теперь остался без гроша. Он не жалеет об этом, боже упаси. Для таких достойных особ каждый согласен расшибиться в лепешку, лишь бы облегчить их тягостную участь! А положение настолько отчаянное, что обеим дамам и их несчастному брату вскоре останется лишь одно — просить приюта в богадельне. Доходов никаких, небольшие сбережения быстро растаяли, ушли на пропитание, закладывать и продавать больше нечего… — Со своей стороны, — еле сдерживая слезы, добавил Доносо, — я делаю все, что только в силах человеческих. Судебные издержки поглощают три четверти моей пенсии, я выдохся, сеньор дон Франсиско… Придется оставить бедняжек на произвол судьбы, раз их теперь и за волосы не вытащить. Боюсь, господь прогневался на род дель Агила, и наши усилия спасти утопающих окажутся тщетными. На все божья воля! В его руках и жизнь наша и имущество. Он погубит несчастных.