Ирина Корженевская - Дубовый листок

Клянусь, не помню, как я очутился между ними. Лошадь цесаревича шарахнулась и он чуть не вылетел из седла. Потом он бросился на меня, и тут я впервые увидел его налитые кровью маленькие глаза и косматые брови…

Цесаревич ударил меня кулаком по лицу. Меня, а не Скавроньского. Я упал к ногам его лошади и чувствовал только радость, что помешал ему избивать Владислава.

— Обоих на гауптвахту! — приказал цесаревич.

Не помню, как и где мы шли, окруженные стражей. Я никуда не смотрел, ничего не слышал, ни о чем не думал, пока не поравнялись со статуей мадонны. Ее пьедестал был увешан цветными лампадами. Среди венков перед ней простерлась траурная женская фигура. Именно здесь Скавроньский схватил мою руку и крепко ее пожал.

— Я так и знал… Чувствовал… что ты такой… Единственный!..

— Пан подпоручик! — мягко остановил его один из стражников.

Скавроньский точно захлебнулся воздухом, выпрямился, и мы повернули к стоявшему напротив под четырьмя каштанами зданию гауптвахты. Прошли мимо будки, и вдруг, прежде чем можно было что-либо осознать, Скавроньский выхватил саблю, воткнул ее эфес в барьер и бросился на острие.

Я кинулся к нему, старался поднять и… лишился чувств.

Я очнулся на узенькой скамье и первое, что вспомнил, — перекошенное злобой лицо цесаревича. У меня пресеклось дыхание, и я похолодел с головы до ног.

— Ненавижу! — прохрипел я.

Кулаки мои конвульсивно сжались… Потом я встал и подошел к окну. Там был тускнеющий день, каштаны, будка и барьер. Я вспомнил, что сделал Скавроньский, и закричал чужим и ужасным голосом.

Когда я снова открыл глаза, окно было черным, а рядом с ним на столе горела свеча. Я лежал на полу, кто-то наклонился надо мной, поднял и отнес на скамью. Я попытался подняться, но чья-то рука прижала меня к скамье.

— Помогите… Скавроньскому.

— Тсс… Тише! — ласково сказал незнакомый голос. — Лежи, мальчик, спокойно.

Должно быть, я страшно устал. Мне все вдруг сделалось безразличным. Рядом сидел лекарь Рачиньский, тот, что осматривал меня при поступлении в школу, а поодаль стоял какой-то военный. Я не мог разглядеть его лица, свеча горела так тускло.

— О допросе сейчас не может быть речи, — сказал лекарь. — У него шок. Так и передайте его высочеству. Юноше нужен полный покой.

— Но его высочество приказал…

— Передайте его высочеству: юношу осмотрел лекарь.

Звякнули шпоры. Со скрипом открылась и захлопнулась дверь. Лекарь прощупал мой пульс и наклонился:

— Что болит?

— Ничего, — ответил я, но тотчас в груди у меня поднялась волна и снова екнуло сердце.

— Скавроньский! Помогите Скавроньскому!

Я заплакал навзрыд. Лекарь молча гладил мои плечи.

— Ну успокойся, — сказал он погодя и подал мне воду. — Ты мужчина, а плачешь, как ребенок…

— Я его ненавижу!

— Тише, мальчик! Твое оскорбленное сердце еще пригодится отчизне. Слава Езусу, ты в полном уме. Понимаешь ли, что ты наделал?.. Один пан бог знает…

Но мне было безразлично, что я наделал.

— Пан лекарь! Где Скавроньский?

— Успокойся, он в госпитале. Ему оказана помощь…

Лекарь встал и, налив что-то в стакан, подал мне.

— Выпей-ка это. Тебе сразу станет легче.

И, усевшись на табурет, он начал расспрашивать, где мои родители и есть ли у меня в Варшаве близкие люди.

— А пан Гжегож Хлопицкий тебе не родственник?

— Нет, он только товарищ моего отца.

Почему-то у меня отяжелели веки, и я с трудом говорил.

Я раздетый лежу в кровати. Слегка приподнимаюсь на локте, оглядываюсь. Голые белые стены. Столик. Стул. Через застекленную дверь мелькнуло чье-то лицо. Несколько минут спустя входит лекарь Рачиньский.

— Как спалось? — спрашивает он, присев на кровать и щупая мой пульс.

— Где я, пан лекарь?

— В лазарете. Пульс великолепный…

— Как же я здесь очутился? Не помню…

— Мудрено было бы помнить. Я дал тебе вчера снотворное, и ты спал чуть ли не сутки. Сейчас принесут ужин, и ты обязан съесть все дочиста. Понял?

Я киваю и тихо спрашиваю:

— Пан лекарь, где Скавроньский?

Он внимательно смотрит на меня и отвечает не сразу:

— Скавроньский в соседней палате, — лекарь ужасно закашлялся. — Ему уже лучше, ничего у него не болит, то есть рана не так теперь беспокоит. Ему нужен полный покой, понимаешь? Полный покой! И тебе тоже нужен покой. Вот поешь и постарайся уснуть.

Но я вовсе не хочу спать. Санитариуш приносит мне ужин, я съедаю его и задумываюсь: «Если Скавроньский рядом и в его палате такая же дверь, можно тихонько туда заглянуть».

Когда санитариуш уносит посуду, я встаю и осторожно выглядываю в коридор. Там ни души. Я подкрадываюсь к соседней палате и смотрю. Скавроньский лежит как раз напротив двери. Лежит на спине. Глаза у него закрыты. Он страшно бледен, но на губах едва уловимая улыбка.

«Наверное, снится что-нибудь удивительное и хорошее… Значит, ему действительно легче», — думаю я.

Вдруг кто-то схватывает меня за плечи и с силой оттаскивает от двери.

— Сейчас же на место! — с возмущением говорит лекарь.

Он почти вталкивает меня в палату.

— Кажется, я сказал: Скавроньскому нужен полный покой! А ты… Это называется товарищ! И тебе тоже нужен покой! Ты не должен вообще выходить из палаты.

— Но я же не разбудил его! И сам я здоров! У меня ничего не болит. Почему?!

— Потому! — с сердцем говорит лекарь и, выйдя, поворачивает в двери ключ.

Я сижу на кровати и смеюсь. Смеюсь вслух! Заливаюсь! А все-таки я видел Скавроньского, и теперь мне все равно. Пусть лекарь посердится. Скавроньский лежит через стенку и ему хорошо! Он спит улыбаясь.

Лекарь пришел ко мне еще раз. Дал выпить какое-то лекарство и ушел, ничего не сказав. Довольно скоро я уснул.

Утром лекарь был таким добрым, словно я его и не расстраивал. Спросил, как я себя чувствую, не нужно ли мне что-нибудь.

— Как провел ночь Скавроньский? — спросил я.

— Хорошо, совсем хорошо.

Доктор опять закашлялся и сказал, что у меня больное сердце, что я должен пить валериановую настойку и ландыш.

Я спросил, долго ли еще буду в лазарете. Он не ответил ничего определенного и поспешил уйти. Ну конечно, я был перед ним виноват, но не настолько же, чтобы опять запирать меня на ключ.

Я шагал по палате вперед и назад, смотрел в окно. Оно выходило на какую-то улицу… Вдруг щелкнул замок, и в палату зашел… пан Хлопицкий.

— Здравствуй, мальчик!

Он повернул меня к окну и долго смотрел в глаза.

— Как себя носишь? Да что ты так удивлен?

— Как вы узнали, что я здесь?

— Приложил ухо к земле и услышал. Захотелось тебя проведать.

— А Скавроньского вы видели? — спросил я, совершенно забыв, что не знаю, знаком ли он со Скавроньским.

— Нет. К нему не пускают, — спокойно ответил Хлопицкий. — Но мне пан Рачиньский сказал, что ему гораздо лучше. Только нужен полный покой.