Ирина Корженевская - Дубовый листок

«Пока я здесь отсиживаю, — думал я, — Скавроньский окончательно поправится. В первый же свободный вечер приду к нему на Вейскую улицу. Он будет рад. Он знает теперь, что я его друг, он сам сказал — единственный. О, как мне нужен этот светлый человек, как нужны его мысли, его знания! Кто бы знал, как он мне нужен!».

Звуки похоронного марша прервали мои мечты. Я поспешил к окну. Из-за угла вытягивалась процессия. Я увидел ряды солдат, а за ними огромную толпу.

Я не слышал, как вошел санитариуш. Он встал подле меня, вздохнул, покачал головой:

— В этакую пору столько цветов! Пойдемте, паныч, есть.

— Кого же это хоронят! Молодого, наверно?

— И стариков провожают с цветами. Умер какой-то полковник. Фамилию я забыл. Пойдемте, паныч, суп остынет. И чего там смотреть! Пан лекарь приказывал вовремя есть.

— А куда его повезли? — спросил я, принимаясь за обед.

— Известно куда — на Повонзки [15] Повонзки — одно из кладбищ Варшавы. . И мы с вами, паныч, тоже когда-то туда поедем. А пока живы, надобно кушать.

Явившись к майору Олендзскому, я доложил, что совершенно здоров. Он принял меня, как обычно, строго и вежливо и ни звуком не намекнул на случившееся. Предложил приступить к занятиям. Товарищи приветливо пожимали руки, спрашивали, как я себя чувствую, и всячески подчеркивали свое расположение. О происшедшем никто не сказал ни слова, и странно — никто теперь меня не называл джултодзюбом… Особенно радовался Игнаций Мамут. Он даже приготовил на ночь мою постель, наверное, вообразил, что после болезни мне это трудно.

Когда все улеглись и затихли, Игнаций дернул мое одеяло:

— Михал! Спишь?

— Нет еще.

— Что с тобой было?

— Ничего особенного. Немного голова болела и сердце, — ответил я сквозь дрему.

— Здорово это ты… тогда, на параде… Нам потом сказали, чтобы никто и нигде про то ни гугу… Майор Олендзский

об вас двоих, говорят, даже плакал. А уж Высоцкий… целый день заикался… Про скандал в бельведере знаешь?

Дрема покинула меня.

— Что за скандал?

— Он позвал мать Скавроньского в бельведер и подарил ей пять тысяч злотых. Она бросила их ему в лицо!

— Боже мой! Женщина имела возможность это сделать! А мы… и что сам Скавроньский?

— Как что Скавроньский?

— Ну, после пяти тысяч… Он узнал об этом?

— Как мог он узнать! Ты что?

— Но ведь он уже давно дома!

— Смотря что ты называешь домом, — ответил Игнаций. — На Повонзковском кладбище у нас у всех дома…

Я вскочил, но Игнаций одним махом опрокинул меня обратно.

— Ты и в самом деле сумасшедший! Ложись! Или не знаешь, что умер Скавроньский… Умер на другой день после доставки в лазарет. И на четвертые сутки похоронен. Вся Варшава его провожала…

А он, сволочь, пять тысяч злотых заплатить хотел матери за единственного сына! Я б его, проклятого, на кусочки живого изрезал…

Игнаций долго еще бормотал, но я не слушал. Откинувшись на подушки, я неутешно и тихо плакал, вспоминая до мелочи все, что было в лазарете: и как я видел не спящего Скавроньского, и как надрывался от кашля лекарь, когда я спрашивал о Владиславе, и как санитариуш уводил меня от окна, и как друзья запирали меня и берегли.

1829 год пришел с новостью: император Николай в конце марта приедет в Варшаву короноваться на польский престол. Вместе с ним собирался прибыть и его младший брат Михаил Павлович — начальник всех военных школ, по слухам, неимоверно строгий.

Несмотря на то, что наши солдаты по выучке и внешнему лоску не имели равных в мире, экзерциции на Саксонском плацу продолжались с возросшим усердием. Сами генералы чуть ли не на коленях проверяли равнение носков марширующей пехоты, чистоту лошадиных копыт, заставляли солдат развинчивать ружья, чтобы послушать, достаточно ли мелодично их бряцанье на марше, зорче обычного проверяли, ровно ли пришиты пуговицы на мундирах. То же было и в военных школах.

Март начался грустным событием — скончался старый сенатор Петр Белиньский, тот самый, что навлек августейший гнев на суд, отменивший обвинение членов Патриотического Общества в тягчайшем государственном преступлении, тот самый Белиньский, кто возглавлял суд над Северином Кшижановским и приговорил его вместо казни к трем годам тюрьмы… Воспоминания об этом были еще свежи, и неудивительно, что на похороны благородного старика стеклась вся Варшава.

Весна выдалась поздняя, в марте Лазенки еще утопали в снегу. Я гулял там почти ежедневно и после похорон Белиньского тоже собрался туда. На пороге школы меня догнал Высоцкий. Он, надо сказать, после моего выхода из лазарета ни разу не беседовал со мной отдельно, а сейчас приветливо кивнул и спросил, куда я иду. Я объяснил.

— Пожалуй, и я с тобой прогуляюсь.

Прогулка с Высоцким была мне приятна, но сам я не нарушал молчания. Как всегда, я держал путь к моему сатиру.

— Вот и не стало у нас еще одного благородного человека, — со вздохом сказал Высоцкий.

— Да, — отозвался я. — А вы были на том суде?

— Ну что ты! — Высоцкий усмехнулся. — Я пташка маленькая и попасть туда не мог. Но мне рассказывали очевидцы. А вот на казни Лукасиньского я был и никогда ее не забуду.

— Я тоже, — сказал я.

Высоцкий удивленно взглянул на меня:

— А ты как мог там присутствовать?

— Разве обязательно присутствовать? Я видел ее мысленно. Это одно из самых значительных воспоминаний моего отрочества… Лукасиньский и эти… пятеро россиян… А вы про Лукасиньского ничего не знаете?

— Ходят разные слухи. Говорят даже, будто он где-то в Варшаве. В костеле Босых Кармелитов есть катакомбы. Может быть, там?

Постамент моего каменного друга был наполовину занесен снегом, а сам он сидел словно в мехах: на коленях его, на плечах и руках лежал снег, а на голове образовалась настоящая шапка, и от этого сатир казался еще загадочнее. Пространство вокруг было испещрено крестиками; какие-то птички, наверное, приходили развлекать его. Я начал протаптывать тропинку к сатиру, решив стряхнуть с него снег. Как-никак, приближалась весна, и если это не сделаешь, будет он мокнуть и леденеть… Какую еще заботу мог я проявить о моем молчаливом друге?

— Ты никогда не думал, почему я с тобой не беседую, как бывало? — спросил вдруг Высоцкий.

— Про «почему» не думал, а просто это заметил и…

— Покорно принимал? — Высоцкий улыбнулся. — Да, ты такой… А я не хотел… Боялся тебя потревожить после того случая… Но сейчас ты, кажется, стал совсем спокойным?

— Да.

— А как ты теперь относишься к виновнику смерти Владислава?

— Как вы можете спрашивать! Я буду помнить случившееся до смерти. И потом, разве Владислав был первым или последним?..

Я уже протоптал тропку к сатиру и, сломав ветку начал стряхивать снег.