Ирина Корженевская - Дубовый листок

— Вспоминаю, — продолжал цесаревич, не спуская с меня глаз. — Наленчи были рыцарями, которые не боялись даже своих королей.

«Началось! — с тоской подумал я. — Неужели сейчас рухнет мое будущее? Ведь я не стерплю, если он меня оскорбит!»

— Ну, а ты королей боишься?

— Никак нет, ваша высокость.

— Это почему же? — хрипло спросил Константин, поднимая косматые брови.

— Королей положено уважать и любить, ваша высокость!

Больше я не знал что отвечать.

— Правильно! Я тоже так думаю. Но вот глаза у тебя блестят не как пуговицы… Как с дисциплиной у этого потомка буйных рыцарей? — спросил Константин, поворачиваясь к Олендзскому.

— Ни одного замечания, ваша высокость! Прекрасный стрелок, а в лагерях нынче на состязании шесть раз переплыл Вислу в полной амуниции.

Константин повернулся к Вацеку. Наконец-то!

Обойдя всю шеренгу, цесаревич поздравил нас с производством и прибавил:

— Служите отлично и знайте: польские солдаты — лучшие в мире. Но… в армии у меня строго и… жучковато.

Так он всегда говорил вместо жутковато.

Внезапно он повернулся ко мне. Собирался что-то сказать?!

Я весь напрягся, ожидая чего-то ужасного… Но цесаревич отвел взгляд.

— Кстати, господа подофицеры! Не развлекайтесь книгами. Военным читать незачем. А то есть у нас в Войске любители — знают все новости мира, стихи декламируют, а что творится в полку, не имеют представления.

И — поменьше болтать о конституции! Вместо нее — у вас Константин!

Взмахнув кулаком, он подбежал к вешалке, накинул пальто и вышел во двор, где его ожидали дрожки. Курута вприпрыжку помчался вслед…

Вечер я провел у Скавроньских. Перед ужином мы с панной Ядвигой пошли в Саксонский сад. Я все хотел объясниться с ней, но как только собирался произнести слово, не хватало дыхания.

Кончилось тем, что я вывел ее не через ворота, где мы ходили обычно, и сразу не мог понять, где нахожусь. Стоял, как баран, глядя на столбы, украшенные каменными коронами…

— Что с вами, пан Михал? — спросила панна Ядвига. — Вы сегодня какой-то рассеянный. Нам нужно идти в противоположную сторону.

Я отложил объяснение до возвращения из отпуска.

На следующее утро собрался в дорогу. Хотелось проститься с Высоцким. Хотя в последнее время он не обращал на меня внимания, я решил сделать вид, что этого не замечаю. Я ведь любил его.

Дежурный сказал, что подпоручик Высоцкий еще не приходил.

Делать нечего, я пошел прощаться к майору Олендзскому. Тот сидел в кабинете с ворохом бумаг.

— A-а, Наленч! — сказал он, едва я переступил по-

рог, и, что было совсем непривычно Для него, как-то беспомощно улыбнулся.

Приняв прощальный рапорт, он подал мне руку.

— Значит, ты едешь в Ленчицу… Счастливый путь! А я, представь, тоже выпускник… Приготовляю дела для сдачи. Вместо меня назначен генерал Трембицкий. Цесаревич нашел, что я засиделся на одном месте и… размяк…

Ну что ж! Я — человек походный…

Я был ошеломлен.

— Всякое бывает… Я старался понять, в чем же дело… И, кажется, нашел… Этот приказ совпал с переменой судьбы подпоручика Высоцкого. Вчера, вскоре после возвращения из бельведера, он арестован. В чем он виноват, не знаю, но, очевидно, за него должен отвечать и начальник школы. Раз так, чем скорее, тем лучше!

Кивнув мне, майор Олендзский занялся снова бумагами.

Эдвард грустно стоял у ворот.

— Что с тобой? — спросил я, обнимая его.

— Как долго ты не приезжал! Папа болен и все время посылает меня посмотреть на дорогу, не едешь ли ты. И вчера, и позавчера…

Отец сидел в кресле, в подушках, с закинутой головой. Увидев меня, он виновато улыбнулся:

— Наконец-то… Сердце уж не то… Видно, устало, пора ему на покой… — и отец заплакал.

— Не смей, не смей! — закричал Эдвард.

Он бросился к отцу со слезами, уткнулся в его колени. Прибежал Ян, возившийся где-то по хозяйству. Мы не поздоровались, прежде чем не успокоили старого и малого.

После моего приезда отцу стало легче, но он то и дело заговаривал о смерти. Я всякий раз морщился, но отец объяснял:

— А ты не гримасничай, Михал. Она забирает без предупреждения. С ней, как в Войске, всегда нужно быть в готовности.

Отцу не хотелось, чтобы я навсегда расстался с нашим домиком. «Кто может поручиться, — говорил он, — что и тебя не поразит вражеская пуля и ты не останешься инвалидом. Будет где приклонить голову». Но обо мне у отца душа болела не так, как об Эдварде. Он просил отвезти его на Волынь к дяде Теодору, который не откажется довести ребенка до ума. Отец хотел, чтобы Эдвард поехал учиться во Францию или Германию, если нельзя будет его устроить в польский университет.

— Это такой способный к науке мальчик, Михал! А как он говорит! Наленчевский язык! Яну же я оставлю деньги, пусть на старости лет отдыхает от забот и живет при доме. Куда он пойдет?

Мы окружили отца такими заботами, что удалось поставить его на ноги. Последние дни он самостоятельно выходил в сад. Мы собирали яблоки и складывали их в корзину у его ног. Отец и тут не удержался от рассуждений:

— Деревья счастливее людей: ни о чем не надо заботиться, все-то они делают правильно…

Как-то, оставшись со мной наедине, отец спросил, подвинулись ли вперед мои дела по сердечной части. Я признался, что у меня не хватает смелости объясниться с панной Ядвигой.

— Понимаю, — сказал отец, — таковы все Наленчи. На войне я считался не последним храбрецом, а вокруг твоей матери ходил, как немой, и не смел сказать ей заветное слово. И не смел, и не умел… Ну да в таких делах помогает случай… Жаль, что не могу посмотреть на нее. Не приведет, видно, пан бог мне поиграть с твоими детьми.

Я уехал из дому, оставив отца в сравнительно хорошем состоянии.

В Варшаву попал днем. На улицах были толпы рабочих. Они требовали, чтобы им увеличили плату за работу. Полиция разгоняла их. Я торопился в полк и провел у Скавроньских всего два часа. Пани Скавроньская сообщила, что рабочие бастуют уже второй день и что вообще в Варшаве тревожно — ходят упорные слухи, что наше Войско отправят в Бельгию, где началось восстание против голландского ига.

Панна Ядвига тоже была этими сообщениями встревожена. Я простился, обещая в скором времени написать письмо, но не прошло и недели жизни в полку, как меня вызвал ротмистр и объявил, что я должен немедленно ехать в Ленчицу. Отец тяжко болен.

— Оставайся, сколько потребует дело, — сказал он.

Отец был так слаб, что не мог улыбнуться. Мы не отходили от него ни на шаг. Он скончался на наших глазах,

получив отпущение грехов и причастие. Похоронили его рядом с матерью. Эдварда и Яна едва оторвали от могилы.

Трудно передать, как тяжело было возвращаться в опустевший дом. Эдвард метался всю ночь, умолял пойти к папочке, которого оставили одного на кладбище, и, как когда-то меня отец, я взял его к себе в постель и успокаивал. Только дела, которые остаются после каждого умершего, заставляли нас троих двигаться и разговаривать.