Тодор Харманджиев - Спартак — фракиец из племени медов

Спартак подтвердил свою готовность выслушать Гортензия:

— Скажи, благородный Гортензий, раз у тебя есть полномочия Сената, что же ты предлагаешь?

— Первое условие, Спартак, это — сложить оружие, которое ты поднял против Рима, против его владений, против его законов!

Спартак нахмурился и, отхлебнув глоток вина, сказал:

— Я поднял оружие, благородный Гортензий, не для того, чтобы его сложить. Я не сложу его ни перед кем. Будем считать, что это условие не подлежит обсуждению, чтобы разговор мог продолжаться.

— Я думаю, что для того, чтобы перейти к остальным условиям, надо принять первое. Но я предоставляю тебе решать, можно ли обсуждать второе условие, не приняв первого.

— Попробуем сделать это.

— Второе условие — распустить свое войско, твою армию.

Спартак вздрогнул, но сдержал свой гнев:

— Распустить армию — это значит принять первое условие.

— Как видишь, условия связаны одно с другим.

— Выходит, нам больше не о чем говорить...

— Наоборот, именно потому, что разговор заходит в тупик, он заслуживает продолжения. Но я еще не сказал тебе, что первое условие имеет некоторые оговорки. Сложить оружие, это не значит сдаться на милость победителя. Рим, которому ты имеешь основание не доверять, готов дать тебе в какой-то провинции высокую, но безопасную должность.

Спартак еле дождался, пока Гортензий закончит фразу:

— Это не подлежит обсуждению, благородный Гортензий! Вернемся ко второму условию. Значит, Сенат хочет избавиться от угроз, связанных с существованием моей армии.

— Совершенно верно.

— И будет удовлетворен, если я выведу ее с полуострова? Но согласен ли ты, что это означает выполнение сразу обоих условий?

Гортензий понял мысль Спартака, однако помедлил, прежде чем ответить:

— Сенат не сможет быть уверенным, что легионы, выведенные с оружием, не нападут на Рим снова, когда сочтут возможным.

Спартак не сдержался и стукнул ладонью по столу:

— Ты сомневаешься в моем честном слове? И в искренности моих намерений отвести рабов в их родные места?

Гортензий сделал вид, что не заметил резкость Спартака, и посмотрел ему прямо в глаза:

— Я сомневаюсь не в тебе, Спартак. Я сомневаюсь в твоей власти над людьми после того, как ты отведешь их в родные места. Твоя армия состоит из людей разных народностей, разных племен. Ты сохранишь власть лишь над фракийцами. А кто нам гарантирует, что галлы и германцы не объединятся снова, чтобы напасть на нас?

— Ты, конечно, вправе опасаться этого. Но разве Сенату не достаточно, что после того, как армия будет разделена, она перестанет быть угрозой для Рима — такой, какая существует сейчас, когда армия едина?

— Я опасаюсь, что Сенат не согласится на договор, которым он должен будет признать равноправие противников.

Спартак возразил:

— А почему они не равноправны?

— Потому что армия рабов и гладиаторов, ополчившаяся против Рима, — мятежная армия. А с мятежниками можно вести разговор лишь после того, как они сложат оружие.

Спартак поднял голову:

— Тогда... Тогда нам остается только одно: победить!

Гортензий задумался. Потом сказал:

— Я — оптимист. Я думаю, что есть и другой выход из положения. Мы можем договориться с тобой о сотрудничестве против Сертория, против Митридата, против всех, кто причиняет нам неприятности. Тогда и ты получишь соответствующую долю за свои услуги.

Спартак ядовито улыбнулся:

— Я не настолько романизирован, чтобы согласиться участвовать в союзе, который будет способствовать укреплению вашего могущества, чтобы вы и дальше держали в покорстве Фракию и другие земли, где стоят ваши гарнизоны.

— Тогда... ты бы мог сделать и другое — благородно отдалиться от тех, кто подчиняется тебе против своей воли. Для нас не тайна, что твои отношения с Криксом и Эномаем не очень гладки, — они завидуют твоей славе. Если ты уйдешь и предоставишь им командовать своими легионами, Сенат пошлет тебя квестором в одну из наших провинций, и ты будешь регулярно посылать нам умеренную дань.

В глазах Спартака заиграли лукавые огоньки:

— За такое вероломство награда слишком скромна. Нет, и здесь нам не о чем говорить!

— И все же я хочу сказать тебе еще одну вещь. Тебе не помешает, если ты меня выслушаешь. Ты начал дело, заранее обреченное на неудачу, оно не только трудное и даже непосильное, оно просто неосуществимо.

Спартак перебил Гортензия:

— Это только твое мнение.

— Оно может стать и твоим, если ты дослушаешь меня до конца. Во всяком случае, ты со мной согласишься, неважно, признаешься ли ты в этом вслух или нет.

Спартак испытующе посмотрел на Гортензия.

— Твои слова заинтересовали меня.

Гортензий начал медленно:

— Предположим, что ты возьмешь Рим, хотя это вовсе не так легко сделать. Но ведь у тебя не останется сил выдержать даже первый из ударов, который последует, когда мы вернем сюда армии из дальних провинций. Но... предположим, что таких армий у нас нет, и что у твоих легионов будет возможность разграбить Рим. Даже сравнять его с землей, просто так, для своего удовольствия, хотя это было бы весьма неразумно. Но допустим, что вы победите. Что завладеете и Римом, и всем Италийским полуостровом. И что же дальше? Рабы станут господами? Но кто тогда заставит их работать, чтобы кормить себя? Они делали свою работу поневоле и поэтому не любят ее. Они легко привыкнут к свободе, потому что она ничего не будет с них требовать. Но как они станут работать, если их не будут к этому принуждать? Известное время можно жить на награбленное. Но когда уже нечего и некого будет грабить, кто станет работать? Патриции, землевладельцы и все, кто прежде не работал? Но сколько их, и сколько тех, кого надо будет кормить? Сто рабов могут прокормить одного хозяина, но один хозяин не накормит сотню своих бывших рабов.

Спартак улыбнулся, хотя Гортензию показалось, что улыбка его была натянутой:

— Только патриций так может представить себе наши цели. А сейчас, благородный Гортензий, постарайся выслушать, как себе представляем это мы, те, которые начали битву за человеческую жизнь. Мы не собираемся разрушать Рим. И боремся не за то, чтобы стать господами, и нет у нас намерений сделать сегодняшних господ нашими рабами, потому что, действительно, одному рабу не прокормить ста хозяев. Но скажи мне, по-человечески ли это, разумно ли это, чтобы сто рабов кормили одного господина только потому, что они — его собственность? Будут ли рабы работать после того, как победят? Да, ты прав, господа научили их работать поневоле. Но как раз мы и боремся за такой порядок, при котором люди станут работать не по принуждению, а по необходимости. И они поймут, что так надо, потому что работать будут на самих себя. А как мы будем жить без рабов? Вместо высокой, но бесчеловечной цивилизации для меньшинства и нищеты для большинства — скромное существование, но человеческая жизнь — для всех. Иное дело, быстро ли к этому привыкнут люди или им потребуется на это много времени. А что нам в этой войне придется нелегко — тебе объяснять не надо. Но как раз потому, что это трудно, мы и должны довести наше дело до конца.