Вадим Щукин - Красные плащи

Стратег умирал. Беотархи и военачальники окружили простое походное ложе, глядя на побелевшее лицо полководца. Он потерял слишком много крови и понимал, что сочтены не только последние часы, по и минуты жизни, и лишь усилием воли удерживал себя от провала туда, откуда не бывает возврата.

— Скажи, Горгид... что было после? — чуть слышно спросил умирающий.

— Лаконцы бежали, поле сражения усыпано красными плащами спартиатов и осталось за нами. Победа полная. Она одержана благодаря тебе, Эпаминонд.

— Немедленно... немедленно преследовать... идти на Спарту. Наши потери?

— Крайне малы. И огромны, если считать...

— Афиняне?

— Их не трогали.

Стратег удовлетворённо закрыл глаза.

— Правильно... так надо Фивам. Обещайте, — напряг он последние силы, — довести дело до конца. Без меня.

— Ты поправишься, Эпаминонд, непременно поправишься, — утешал его Горгид.

Голова полководца бессильно откинулась на подушку.

— Не покидай нас, Эпаминонд, — воскликнул Мелон, — ведь ты даже не оставил Фивам своих детей!

— Ошибаетесь, — умирающий заставил себя приподнять руку. — Ошибаетесь. Я оставил вам... двух дочерей, — в глазах его мелькнуло что-то тёплое и лукавое. — Имя одной Левктры, а другой — Мантинея!

Рука безжизненно упала, и полководец закрыл глаза навсегда.

Филипп незаметно оставил палатку, вместе с ожидавшими его Лагом, Ксандром и Парменом неспешно прошёл к окраине лагеря, далеко не похожего на стан победителей, остановился, глядя на усеянную белевшими трупами равнину меж холмов. Особенно много было их там, где прошёл, круша ряды спартиатов, ударный клин Эпаминонда и промчалась фивано-фессалийская конница. Лишённые доспехов победителями и догола раздетые мародёрами, они ждали своих живых товарищей, чтобы как полагается, на щите, отправиться в последний путь к месту упокоения.

Успех фиванских войск был отмечен высоким трофеем; увешанный лаконским оружием сверху донизу, он сверкал в лучах заходящего солнца словно золото. Близ лаконо-афинского лагеря возвышался ещё один трофей — противник воздвиг его, чтобы подсластить горечь поражения, а главное, ради оправдания перед соотечественниками. Правда, выглядел этот символ воинской славы куда беднее фиванского — так, голый ствол дерева.

— К чему всё это? — спросил Лаг, указывая рукой на поле недавнего сражения. — К чему трупы и жертвы, если враг остался в своём лагере, а фиванцы, ещё вчера готовые отдать жизнь за победу, говорят о возвращении на родину. Да и победили ли они в таком случае?

— Глубокий вопрос, Лаг, — задумчиво ответил Филипп. — Труды не пропали даром, хотя фиванцы, скорее всего, уже не смогут закрепить успех ни в области военной, ни в политической. Спарта же лишилась своего цвета, здоровых и сильных мужчин. Сколько их осталось? Жалкая горсть! Лишённая Мессении, полная шаек отвыкших от работы илотов, бродяг и разбойников, с расстроенным вконец хозяйством, Спарта никогда не возродит былого могущества. Эпаминонд победил, несомненно, победил, — убеждённо произнёс царевич, глядя на усыпанную мёртвыми телами равнину, и мысленно добавил: — Для меня...

Филипп оказался прав: через несколько дней после смерти Эпаминонда фиванцы в стыдливой тишине свернули лагерь и двинулись в Беотию. Союзные контингенты ушли ещё раньше; никто не чинил им препятствий.

Фивы встретили победителей со сдержанным — ввиду гибели стратега и беотарха — торжеством. В отличие от времён ещё недавних, радость каждого не стала общей радостью всех. Общим было разве что чувство невысказанной вины за оставленное великое дело, на завершение которого уже не оставалось ни духовных сил, ни желания.

Ксандр пришёл в Фивы вместе со своим подразделением; не связанные воинской дисциплиной македоняне двигались самостоятельно и опередили его на пару дней. Молодой человек, досадуя на потерю времени, сдал в арсенал государственное оружие и доспехи, а затем чуть ли не бегом пустился к дому Пелопида.

Старый привратник направил его в сад, где в павильоне близ грота о чём-то беседовали царевич Филипп, Лаг, Ксения, её сестра София и... Леоника! Увидев Ксандра, девушка побежала к нему, путаясь в подоле подаренного Ксенией пеплоса. Казалось, Леоника заключит новоиспечённого фиванского гражданина в объятия, но в последний момент вдруг остановилась, смущённо теребя пеплос:

— Слишком длинный... никак не привыкну, — вдруг произнесла она вместо слов приветствия.

— Вот видите, наш герой здесь, как я и обещал, — весёлый голос Филиппа прервал возникшую паузу. — Мы тут как раз говорили о твоих подвигах. Но хватит о делах военных; лучше ответьте, почему так сияет наш друг? Думаю, причина не только в недавно полученном фиванском гражданстве...

Молодые голоса и смех звучали в саду до самого позднего вечера, Ксения распорядилась устроить праздничный ужин под открытым небом.

«Веселимся, — вдруг подумал Ксандр, случайно заметив потаённую печаль в глазах старшей дочери Пелопида, — а ведь прошло не так уж много времени со дня смерти господина Эгерсида и ещё меньше — Эпаминонда. Почему так?»

Ответ он нашёл много позже: бьющие через край силы молодости способны быстро заживлять раны не только телесные...

Вместе с даром гражданства Ксандр получил право заботиться о своём пропитании.

Нестор помог, и вскоре у него была своя медицинская практика. Год упорной работы позволил собрать сумму, необходимую для покупки небольшого дома; ещё до сбора урожая Ксандр своими руками привёл в порядок и украсил жилище, а месяц спустя порог единственной комнаты переступила его молодая жена.

— Конечно, он невелик, — говорил счастливец, показывая здание, разве что отчасти превосходившее размерами и добротностью хижину, где прошло его детство, — но ведь это первый наш дом.

— Я спартиатка, дорогой, — сверкнула ослепительной улыбкой Леоника. — Не забывай об этом.

Крохотный дворик не мог вместить всех, кого хотелось бы видеть на брачном торжестве, и оно — благодаря Ксении — состоялось в доме Пелопида. Ксандр очень хотел угостить друзей на славу; между тем деньги были потрачены, а долги в его планы не входили.

Взгляд молодого человека упал на доспехи Лисикла. Пустая бронзовая скорлупа — вот и всё, что осталось от честолюбивого ирена, а потом лохагоса. Скольким людям кроме него, Ксандра, принёс он горе?

Зловещий образ, что прежде не раз являлся в страшных сновидениях, перестал тревожить после удара мечом на мантинейской равнине. Так ли был прав Зенон, предостерегая от искушения уничтожить зло оружием? Да и прав ли вообще? Наказаны Килон, Навбол, бывшие односельчане — может быть, они поймут, что грабёж и насилие — занятие не столь уж безопасное и выгодное. Наконец, жестокий Лисикл... Правда, был ещё незнакомый всадник в красном плаще, сбитый копьём при Мантинее, но разве он не помогал злу, пресечённому ныне?