Евгений Салиас-де-Турнемир - Миллион

И, постояв, князь сгорбился понемногу, осунулся весь и опустился бессильно на диван, почти упал.

— Ох, страшно… — простонал он. — Да и рано… Рано же!!

— Что вы, дядюшка? — изумилась графиня, знавшая, что между покойным принцем и дядей не существовало крепкой связи, а была лишь одна простая приязнь.

Князь молчал и тяжело дышал.

— Что вы, дядюшка? — повторила графиня.

— Сашенька! Цыганка в Яссах о прошлую осень предсказала по руке принцу, что ему году не прожить.

— Странно… Ну что ж… Бывают такие странные совпадения… Чего же вы смущаетесь?

— А мне — год…

— Что-о?

— А мне — год дала… Ровно год… Мы тогда смеялись… Вот…

Князь закрыл лицо руками.

— Полноте, дядюшка… Как не стыдно? Бог с вами. Это ребячество. Ну, тут потрафилось так. Но ведь это простая случайность.

Браницкая села около князя и долго говорила, успокоивая его…

— Это простая случайность! — повторяла она.

Наконец князь отнял руки от бледного лица в слезах и выговорил глухо:

— Не лги, Саша… Сама испугалась и веришь…

— С чего вы это взяли!

— По твоему лицу и голосу… Сама веришь, испугалась и лжешь…

И князь замолчал и просидел несколько часов, не двигаясь, в той же позе, понурившись и положив голову на руки.

На третий день после этого князь, слабый, унылый, задумчивый и рассеянный, будто совсем ушедший в самого себя, оделся в свою полную парадную форму главнокомандующего и генерал-фельдмаршала и, сияя, весь горя, как алмаз, в лучах южного палящего солнца, отправился на похороны умершего принца…

Все, что было воинства от офицеров до генералов в Галаце и окрестностях, явилось присутствовать на погребении и отдать последний долг хотя чужестранному принцу в русской службе, но родному брату будущей царицы.

Всех поразила фигура генерал-фельдмаршала.

Он тихо двигался, странно глядел на всех, озирался часто по сторонам, будто усиленно искал что-то или кого-то, но на вопросы и предложения услуг ближайших бессознательно взглядывал и не отвечал.

И за все время отпевания он не произнес ни слова.

Наконец, оглянувшись вновь кругом и завидя движение около гроба, всеобщее молчание, отсутствие пастора, он услыхал смутно слова: «Вас ждут, князь». Он отозвался как в дремоте:

— А? Что?

— Вас ждут, князь, — говорил тихо Репнин. — Соизвольте… Или прикажете всем прежде вас подходить?

— Что?

— Прощаться с покойником!

— Да… Да… Я первый. Первый… — прошептал князь глухо. — Да, первый после него, из всех вас… Моя очередь. За ним — первый…

Репнин ничего не понял и, приняв слова за бред наяву, изумленно глянул в желтое и исхудалое лицо светлейшего.

Князь полусознательно приложился к руке покойника и, отойдя от гроба, двинулся к дверям между двух рядов военных.

Всюду толпа, мундиры, ордена, оружие… Все незнакомые лица, и все глаза так пристально-упорно смотрят на него… Точно будто он им привидение какое дался…

Князь двинулся скорее. Уйти скорее от них, от их пучеглазых лиц, их глупого любопытства!

Сойдя с крыльца снова под жгучие лучи солнца, палящего с безоблачного неба, он увидел лошадей… Экипаж при его появлении подали к самым ступеням подъезда. Дав ему время остановиться, князь сел…

Лошади не трогаются… Чего они?! Уж ехали бы скорее от этого глупого народа. Скучно! Ну, что ж они?.. Застряли!

— Ваша светлость! ваша светлость! — уж давно слышит князь голос около себя, и наконец кто-то дергает его за рукав мундира…

— Ваша светлость!

— А-а?.. — вскрикивает он, как бы проснувшись.

Маленький, красивый чиновник, его новый любимец, Павел Саркизов, стоит перед ним, смело положив руку на обшлаг его кафтана.

— Извольте слезть! — говорит Саркизов тревожно.

— Чего?

— Извольте слезть!.. Вы по забывчивости… Слезайте…

И Саркизов смело потянул его за рукав…

Князь очнулся, огляделся и, вскочив как ужаленный, сразу шагнул прочь…

Он увидел себя сидящим среди погребальных дрог, поданных к подъезду для постановки гроба.

Жутко стало, защемило на сердце суеверного баловня счастья.

Князь быстро отошел, сел в свои дрожки и, отъезжая от толпы, отвернулся скорее…

Он чуял, какое у него в этот миг лицо, и не хотел казать его толпе.

— Видели? — говорила эта толпа шепотом.

— Да… По рассеянности!

— Ох, плохая примета…

— Совсем негодная примета. И верная.

— И без приметы вашей — приметно! По лицу его… Недолог!..

Так говорили, перешептываясь и толпясь вокруг погребальных дрог, собравшиеся офицеры…

«Ох, типун вам на язык! — грустно думал маленький и красивый чиновник-юноша, прислушиваясь к этому говору. — Злыдни! Вы бы рады! Да Бог милостив… Не допустит. Его смерть — моя погибель… Ох, Фортуна! Неужто она и со мной ныне — мудреные литеры вилами по воде пишет… Страшно… Помилуй Бог. Куда тогда бежать, где укрыться… Только разве за границу, в Польское королевство…»

Был он Саркизка — и весело жилося… Светел был весь мир Божий… Стал он чиновник канцелярии, Павел Григорьевич… на миг все блеснуло кругом еще ярче, но тотчас же темь началась, и вот все больше темнеет и темнеет… Надвигается отовсюду на душу оторопелую тяжелая мгла… и чудится ему голос:

«Я отшутила… Буде!..»

Это Фортуна кричит ему из мглы…

Ровная, голая, однообразная пустыня раскинулась без конца во все края… Ни камня, ни дерева, ни птицы, ни чего-либо, на чем взор остановить… Это степь молдавская.

Степь эта словно море разверзлось кругом, но черное, недвижимое, мертвое. Не то море, что лазурью и всеми радужными цветами отливает, встречая и провожая солнце, что журчит и поет, покрытое золотыми парусами, или порой, озлобясь, стонет и грозно ревет, будто борется с врагом, с невидимкой вихрем. Но, истратив весь порыв гнева, понемногу стихает, смотрится вновь в ясные небеса, а в нем сверкают, будто родясь в глубине, алмазные звезды.

Здесь, в этом черном и недвижном просторе, нет ни тиши, ни злобы — нет жизни.

В теплый октябрьский день, в этой степи, в окрестностях столицы Ясс, летели вскачь три экипажа, в шесть лошадей каждый. Вокруг передней открытой коляски неслось трое всадников конвойных.

В коляске, полулежа, бессильно опустив голову на широкую грудь и устремив тусклый взор в окрестную ширь и голь, бестрепетную и немую, сидел князь Таврический. Около него была его племянница… И ее взор тоже грустно блуждал по голой степи, будто искал чего-то…

Князь упрямо решился на отчаянный шаг, безрассудный, ребячески капризный и, быть может, гибельный…

Уехав из Галаца тотчас после похорон принца Карла, он весь сентябрь месяц прожил в Яссах. И все время был в том же состоянии апатии… Изредка он сбрасывал с себя невидимое тяжелое иго безотрадных помыслов, боязни телесной слабости… Он принимался за работу, переписывался с царицей и со всей Европой, надеялся вновь на все… Надеялся разрушить козни Зубова, прелиминарии мира с Портой, интриги Австрии и Англии… Все с маху вырвать с корнем и отбросить прочь!.. Все!! От Зубова и трактата — до боли в груди и пояснице…