Фаддей Булгарин - Димитрий Самозванец [litres]

— А знаешь ли ты, как ловят муравьев? — сказал боярин.

— А как?

— Сперва вымажут горшок медом, а когда в него муравьи наберутся, то нальют кипятком — и поминай как звали!

— Понимаю! — отвечал цыган лукаво, посмотрев на боярина. — Потише! — сказал цыган. — Вот в этой палатке светит огонек. Остановимся за углом и послушаем, что здесь говорят. Слышу голос знаменитого польского пана, князя Константина Вишневецкого.

Великолепная турецкая палатка, добытая отцом князя в стане верховного визиря, была приподнята с одной стороны. Вдоль одной стены уставлено было трофеями богатое оружие: латы, шлемы, кольчуги, сабли, пистолеты, ружья, оправленные в золото и серебро; пониже находились конские сбруи с драгоценными камнями. Походные табуреты и постель покрыты были медвежьими и барсовыми кожами; пол устлан богатыми коврами. На столе стояло несколько больших серебряных стоп с дорогими винами и медами. Вокруг сидели Станислав Мнишех, Фредро, Дворжицкий, Неборский и сам князь Вишневецкий — отважные воины, увлеченные славолюбием под знамена Лжедимитрия.

— Наконец решены все сомнения насчет нашего друга Димитрия, — сказал князь Вишневецкий. — Похитители престола в могиле; он признан царем на Москве, и завтра наш подвиг кончен. Но признаюсь вам, господа, что я предвижу много неприятностей, много горьких часов! Во-первых, тревожит меня внутреннее состояние России и насильственная смерть семейства Годуновых, возбудившая ненависть к царю во всех добрых людях, а во-вторых, беспокойный дух нашего воинства: оно смотрит на Москву не как на столицу царя-союзника, но как на свою добычу.

— Ты совершенно прав, — отвечал Фредро, — как удержать в порядке эту сволочь, которую мы навербовали на всех перекрестках звоном золота и кубков и надеждами на московские богатства? Если бы их держать в стане, то еще можно было бы как-нибудь сладить с ними; но Димитрий велел расположить войско на квартирах в Москве — ну, как тут справиться? Вот увидите, что не обойдется без шуму и беспорядков, а это может повлечь за собою дурные следствия и запятнать честь воинства польского.

— Не так горячо, любезный друг! — сказал Станислав Мнишех. — Неужели буйство нескольких десятков головорезов может навлечь бесславие польскому имени? Все знают, что войско наше собрано наскоро, без разборчивости; а где нет злых или распутных людей?

— Так зачем же мы приняли начальство над распутными, скажут строгие судьи, — примолвил Неборский.

— Совершенная правда, — сказал князь Вишневецкий.

— Знаете ли что, господа? — сказал Дворжицкий, — мне кажется, что русские бояре не весьма искренно радуются нашему торжеству и неохотно верят подлинности Димитрия.

— Справедливо, — отвечал князь Вишневецкий. — В самых их ласкательствах видно что-то двусмысленное, и покорность кажется жертвою, а не произволом. Впрочем, и сам Димитрий много виноват. Кажется, счастье упоило его. С некоторого времени он сделался другим человеком. Из осторожного и гордого вдруг сделался легковерным и обходительным, из воздержанного сластолюбивым. Радость, что достигнул желаемого, переродила его. Он уже полюбил лесть и стал окружать себя льстецами. Думая, что все уже кончено, он беспрестанно мечтает о нововведениях, а это здесь вовсе не нравится. Воля ваша, господа, а я опасаюсь за нашего Димитрия.

— Особенно, когда он станет слушаться иезуитов, — примолвил Дворжицкий.

— Если бы слово не связывало меня с тобою, князь, я завтра же отправился бы в Польшу, — сказал Фредро.

— И я также, — примолвил Дворжицкий.

— Стыдитесь, господа, и думать об этом, — возразил князь Вишневецкий. — Нам надобно довершить начатое, утвердить Димитрия на престоле, венчать его на царство, женить на панне Марине, заставить его исполнить все, что он обещал Польше, и тогда уже помышлять о возврате. Пусть чернь наша думает о корысти… Высшие виды, благо миллионов людей вооружили нас, и мы должны пред целым светом, пред Римом и отечеством оправдать наше ополчение на Россию.

— Справедливо! — воскликнул Станислав Мнишех. — Но пусть пройдет первый восторг царя, и я уверен, что, когда прибудут сюда мой отец и сестра, все примет другой вид, и Димитрий будет снова таким, как мы его познали в Польше.

— Сон бежит от меня в эту решительную ночь, — сказал Фредро. — Пойдем прогуляться по стану.

Поляки встали, чтобы выйти из палатки, и русский боярин с Ганкою поспешили скрыться за углом и после того пошли своим путем.

— Вот люди порядочные, — сказал боярин, — умные и благородные, но они замышляют также что-то недоброе на Москву… Ганко! ты знаешь теперь, как ловят муравьев?

— И ввек не забуду!

— Куда же теперь идти? — спросил боярин. — Вот конец польского стана.

— Не пойдем ли к русским? — спросил Ганко.

— Нет! К русским мне заходить незачем, — отвечал боярин. — Я знаю своих: пока они уверены, что Димитрий истинный царевич, то готовы положить головы за кровь царскую. Это чувство срослось у нас с душою. Итак, пойдем к немцам.

Боярин и Ганко беспрепятственно вошли в стан малочисленной, но храброй дружины немецкой, служившей верно царю Борису и сыну его и перешедшей в службу Лжедимитрия по смерти несчастного Феодора, когда Москва и Россия признали прошлеца своим государем. Немецкая дружина пристала к войску нового царя под Москвою, когда Россия не имела уже другого правителя.

Под холстинным навесом между повозками сидели все офицеры. Подмостки из досок заменили столы и стулья. Тяжелые стопы часто переходили из рук в руки.

— Не могу больше пить, — сказал Маржерет. — Вы, господа, как бочки Данаид [333]: вас никогда не наполнишь вином и медом.

— Любезный друг! — сказал Фирстенберг, — мы живем среди измен, обманов, злоумышлении и всяких козней. Надобно искать правды! Пей, Маржерет! ты знаешь: in vino veritas [334]. — Фирстенберг при сих словах так сильно стукнул по столу опорожненною им стопой, что доски едва не развалились.

— За латынь латынью, — сказал, улыбаясь, Маржерет:

(т. е. если справедливо, что истина в вине, как говорит пословица, то немцы, верно, нашли ее или вскоре найдут).

— Браво, Маржерет, браво, ты еще и поэт! — воскликнул Кнутсен. — Но если бы мы нашли двадцать раз истину, то она здесь померкнет. Черт их всех побери! Не знаешь, куда обратиться. Вчера все изгибались перед Годуновыми и проклинали Димитрия как самозванца; сегодня клянут память Годуновых и величают Димитрия царем, избавителем, благодетелем! Сам не знаешь, чему верить!

— Верить тому, что кажется вероятным и чему все верят, — сказал Маржерет. — Согласитесь, господа, трудно подумать, чтоб беглый чернец был так образован, ловок в обхождении, искусен в воинском деле. Он совершенно очаровал меня, этот Димитрий. Какие приемы, какая вежливость! Жаль одного: он целым веком родился ранее для России. Его здесь не постигнут, и все его поступки станут перетолковывать в дурную сторону. Я это испытал на себе. Лишь только кто немного отступит от московских обычаев, то и беда: тотчас прозовут нехристем, бусурманом, богоотступником.