Александр Красницкий - Под русским знаменем

Гвардия открыла русскому воинству путь к Балканам, теперь ей же выпадала на долю честь одолеть не только людей, но и природу, перейдя горы, малопроходимые даже летом, — перейти их зимой...

— Спасибо вам, молодцы! — загремел генерал Гурко, выехав, когда молебствие было закончено, на середину каре. — Великое спасибо вам! Теперь одно нам нужно: чтобы турки разбились вдребезги о наши груди, как о каменные стены...

Полное воодушевления и энергии «ура!» стало ответом любимому генералу. Раздались звуки церемониального марша; стройно, как в Петербурге на Марсовом поле, прошли перед Гурко оба гвардейских полка. Изумлённые звуками музыки турки в редуте за Видом высунули из-за насыпей головы, стараясь понять, в чём дело. Граната с батареи, однако, сейчас же укротила их любопытство.

После пережитых дней гвардейцам дано было некоторое время на отдых. Стало значительно легче. Ни схваток, ни сражений под Плевной не было. Один за другим вырастали новые укрепления и редуты. Только в госпиталях и лазаретах по-прежнему кипела адская работа.

Осень сказывалась, развивался всё сильнее тиф...

В один из последних дней октября Катю Гранитову вызвали из госпиталя. Пришёл Николай Гранитов проститься с сестрой.

— В Балканы уходим! — объявил он. — Я — с отрядом...

— Как? Теперь? — поразилась Катя. — Ведь подходит зима!

— Так что же? Пока ещё снег... Да, сестра! Тяжеловато приходится всем нам здесь... Думали мы с тобой, что война — красивое дело... Нет! Ужаса, страдания много, а красоты что-то незаметно. Поскорее бы всё кончилось...

Катя с тоской посмотрела на брата. Она видела, что он начал разочаровываться если не в подвиге, принятом на себя Россией, то в результатах, которые венчали этот подвиг. Вместе с тем сознавала она и то, что трудов и жертв было слишком много, так много, что о какой бы то ни было внешней красоте их нечего было и думать. Это казалось только издали. Вблизи же всё выходило совсем не то, что рисовало воображение.

Чтобы ободрить брата, Катя сказала:

— А о Гурко со Скобелевым на редуте Мирковича слыхал?

Николай махнул рукой.

— Разве это не красиво? — настаивала Катя.

Она говорила о встрече двух любимцев солдат на одном из редутов под Плевной. Этот редут — Мирковича, как называли его, — был на расстоянии не более двух вёрст от турецких укреплений, и турки так пристрелялись к нему из своих орудий, что посылали снаряды без промаха в самую его середину. Встретившись здесь, Скобелев и Гурко повели деловой разговор на барбете. Они были совершенно открыты для турецких выстрелов. С непостижимым присутствием духа разговаривали оба героя под турецкими гранатами и сошли с барбета, только когда турки прекратили огонь...

Скобелев в то время был уже признанным кумиром солдат. Бойцы шли за ним, «как за знаменем» [67], но и генерал Гурко также был близок солдатскому идеалу. Недаром же и прозвали его «генералом-спартанцем». Едва только начинало светать, он уже выходил из турецкой лачуги на Иени-Беркач, где стояла под Плевной его часть, и раздавалось суровое: «Соболев, седлать!».

Что бы ни было, какая бы ни стояла погода, а ровно в семь часов генерал в сопровождении дежурного ординарца, переводчика и своего денщика Соболева и десяти казаков уже ехал на позицию. «Здорово, гусары! Здорово, стрелки!» — сурово приветствовал он встречавшиеся ему на пути части. Улыбка не появлялась у него на лице, но эта суровость, в которой чувствовалась сила, влекла к нему солдатские сердца. С восторгом и удивлением рассказывали, что «генерал-спартанец», как именовали его офицеры, один выезжал на аванпосты, за цепь, и там, взобравшись на какой-нибудь холм, осматривал через бинокль турецкие позиции, даже внимания не обращая на пули. В его храбрости не было порывов, это была не храбрость сердца, как у Скобелева, а спокойная храбрость ума и воли.

Двое таких полководцев были под Плевной, а Осман-паша всё ещё держал около себя русскую армию...

— Что же ты молчишь? — повторила вопрос Катя, на которую сцена в редуте Мирковича произвела сильнейшее впечатление. — Разве не красота?

— Да, пожалуй, это и красиво! — не мог не согласиться Николай. — Но и Скобелев, и Гурко поступали и поступают так, как им должно поступать, как повелевает им их долг. Они знают, что тысячи пар глаз смотрят на них, тысячи сердец рвутся последовать их примеру... Но не тебе бы говорить о красоте, когда ежедневно на твоих глазах умирают десятки людей, также только исполняющих свой долг перед родиной. Ни о какой красоте они и не думали... Вот мы идём в Балканы. Ты сама испугалась, когда услышала сейчас от меня об этом походе. А каково думать о нём тем, кто станет его участником? Зима наступает, снеговые тучи плывут, а там ещё турки залегли за каждой скалой... Нет, сестра! — горячо закончил Николай. — Есть величайший подвиг, но нет в нём никакой красоты! С полной покорностью Промыслу выполняют этот подвиг наши герои-солдаты, даже не постигая всего величия своего дела, но их дело всё-таки ужасно, и каждому живущему на земле нужно неустанно молить Бога о том, чтобы воцарился вечный мир между народами и по земле не лилась бы в войнах святая братская кровь её детей.

И брат, и сестра, словно охваченные одним впечатлением, взглянули в ту сторону, где чернел горный хребет, перелететь через который предстояло русским орлам...

Холодом и смертью веяло сейчас от погруженных в мёртвое безмолвие Балкан. Летом ещё заметна на них, бездушных, кое-какая жизнь: зеленеют леса, кое-где урчат речки, ручьи и водотоки, птицы поют; но лишь наступает зима, всякая жизнь исчезает, ослепительно ярко блестит на вершинах снег, ветер воет и ревёт в ущельях, долинах и расселинах, и чем дальше идёт зима, тем всё больше наметают метели и бури снега, тем всё менее и менее проходимыми становятся чуть заметные тропки дороги, вьющиеся под тянущимися к небу кручами, по краям бездонных пропастей.

Скат Балкан в сторону Дуная представляет собой ад созданных природой крепостей. Горные кряжи высятся тут один над другим. Так и бросаются в глаза то их острые, как сахарные головы, то тупые, как купола, вершины. Одни из них совершенно голые, другие поросли кустарником и лесом. Спускаются эти кряжи к своим поливам глыбами громадных голых камней, по которым вверх нет ни проезда, ни прохода...

Где тут пройти человеку, да ещё не одному? Где тут провезти возы, как поднять на высоту такую тяжесть, как пушки?..

На каждой горной вершине, за каждой скалой засели турки. Снизу, с Софийского шоссе, видны ряды их палаток, их редуты с молчащими пока орудиями. Только пожди к ним, этим безмолвным холмам, сразу же посыпятся отовсюду гранаты, картечь, пули, а между тем идти окно: с каждой верстой пройденного пути близится радостный день мира, а вместе с ним и конец всех этих непосильных для человека трудов, всех этих лишений...