Альфред Аменда - Аппассионата. Бетховен

— А кому именно мне её послать, ваше императорское высочество?

— Ну, всем тем, кто носит корону или занимает соответствующее место в духовной иерархии и способен щедро вознаградить вас. Разумеется, также Гёте, Керубини...

— А какую стоит запрашивать цену? Учитывая, что я так потратился на копии...

— Тем не менее больше пятидесяти дукатов...

— Понятно, — обиженно сказал Бетховен. — За фрегат, отправленный на уничтожение другого корабля, за батареи, разрушающие своими залпами с таким трудом построенные дома и разрывающие в клочья тела людей, охотно выкладывают тысячу и больше дукатов. Но за миролюбивое послание — дело не во мне, дело в принципе — за миролюбивое послание, которое способно поднять человека с колен и утешить его, платят всего пятьдесят дукатов.

— Так устроен мир, маэстро.

— А что по этому поводу говорит божественная мудрость, ваше святейшество, как относится Церковь к этому миру, монсеньор?

— Церковь? А что тут говорить, маэстро, сами знаете: Царство моё не от мира сего.

Архиепископ, то есть князь Церкви, не обиделся на него за столь бунтарский вопрос, и вот теперь по прошествии нескольких дней ему пришлось переписывать письма, текст которых был составлен Шиндлером. Их предстояло отправить во все королевские дворцы, представителям различных правящих династий, а также богатым графам и баронам. Но написаны они должны были быть лично им и конечно же без ошибок. Про себя он называл это выпрашиванием милости в письменном виде.

Один и тот же подхалимский тон. Ну почему, почему он должен предлагать своё, может быть, даже лучшее произведение так, как это делает уличный торговец, навязывающий прохожим свои безделушки? И кому оно адресовано, это письмо? Шведской академии искусств, которая, правда, назначила его своим почётным членом, но отнюдь не за его выдающиеся произведения, а за устроенное им на сцене по заказу Мельцеля убогое зрелище с имитацией грома пушечных залпов и оружейной стрельбы.

Он прищурился и вдруг, словно подброшенный, вскочил со стула.

Гром, гром, громыханье, громовый органный звук литавр. И так тридцать восемь тактов, а затем квинтаккорд вступления, но фортиссимо!

Сколько времени? Господи, да неужели!

Он бросился в кухню, торопясь записать для домоправительницы, какие ей надлежит сделать покупки. Там его вскоре и обнаружил Франц Грильпарцер, решивший зайти к Бетховену в свободное от службы в Государственном архиве время и выяснить, согласится ли композитор положить на музыку его «Мелузину». Бетховен, не обращая на него никакого внимания, продолжал яростно водить рукой по большой сланцевой доске.

Грильпарцер сразу вспомнил безумного короля Лира из трагедии Шекспира...

Ни у одного актёра не было такой подходящей для этой роли внешности. Всклокоченная седая шевелюра, словно высеченная из мрамора голова — широкий нос придавал лицу львиные черты — и мощные выпирающие скулы! Следы от оспы и смуглая кожа, под набрякшими веками узкие щёлочки покрасневших, воспалённых глаз, злобно взирающих на окружающий мир. Роста Бетховен был не слишком высокого, но в его приземистой фигуре чувствовалась скрытая, дикая, как у циклопа, сила. Одет он был так, будто лишь недавно вернулся из овеваемой всеми ветрами пустыни в свою нору и ещё не успел сбросить с себя грязное тряпьё. В жалкую нору в доме 60 на Котгассе. Тёмный маленький коридор, убого обставленные комнаты, в одной из которых стояло покрытое густым слоем пыли фортепьяно, а вокруг валялись осколки разбитой фарфоровой посуды.

Грильпарцеру не довелось видеть Бетховена на концерте, и сейчас молодой поэт испугался не столько за великого композитора, сколько за себя. Грильпарцеру довелось претерпеть немало жизненных невзгод и неудач, и грандиозный успех «Сафо» отнюдь не вскружил ему голову. Сравнение Бетховена с королём Лиром он воспринял как страшное предостережение.

Тут наконец Бетховен заметил и с усилием, как бы выдавливая застрявший в горле тугой ком, прохрипел:

— Господин Франц Грильпарцер, мой юный друг из Хейлигенштадта! При виде вас я всегда вспоминаю об этом городке. Поверьте, я злюсь вовсе не на вас. У моей домоправительницы «госпожи Шнапс» напрочь отсутствует память, у неё нет ни вкуса, ни обоняния. Она набивает мой бедный желудок рублеными кожаными подмётками, из которых забыли вытащить гвозди. Вот такая у меня жизнь! Но давайте, дорогой Грильпарцер, пройдём лучше в музыкальную комнату. Прошу садиться, только смахните осколки со стула. Я потом подмету.

Он грустно опустил голову, потом поднял её и, встретив недоумённый взгляд Грильпарцера, меланхолично заметил:

— «Госпоже Шнапс» запрещено входить сюда, ибо кто может гарантировать, что она не примет мою Девятую симфонию за обрывки и осколки? Я так понимаю, вы пришли относительно «Мелузины»? Но я, к сожалению... — Он замялся, подыскивая подходящие, необидные для собеседника слова. — Я бы с удовольствием написал оперу, особенно сейчас, когда мой «Фиделио» в Дрездене пользуется таким успехом. Но увы, дорогой господин Грильпарцер, человек с годами не становится моложе. Вот это всё, — он показал на целую кипу нотных листов, — нужно непременно закончить, а начинать возводить новую груду?.. Без лести говорю, ваш текст превосходен, но честно признаюсь: он не для меня.

— Но почему? — Грильпарцер нервно мял в руках свою шляпу.

— Это опера-сказка. Милые феи, разного рода чудеса и всё такое прочее. — Бетховен внезапно насторожился. — Вам что-то мешает, господин Грильпарцер?

Поэт показал на открытое окно, откуда послышался оглушительный шум.

— Увы, но я ничего не слышу. — Бетховен встал, подошёл к окну и окинул взглядом узкую кривую улочку.

Здоровенный, похожий на Геракла кузнец с размаху бил молотом постоявшему во дворе литейни церковному колоколу. При каждом взмахе под одубелой кожей перекатывались огромные, похожие на валуны бугры мышц.

— Как вам объяснить? — Бетховен закрыл окно и с извиняющейся улыбкой повернулся к Грильпарцеру. — Пожалуйста, поймите меня правильно. Верить в фей и чудеса — это прекрасно. Но я... я скорее схож вон с тем кузнецом во дворе, и вера у меня соответствующая.

Самая пора забыть про лето с его жарким, напоенным запахом трав воздухом и вернуться домой. Вещи он отправил заранее и теперь стоял на Котгассе, с нарастающим раздражением рассматривая свой жалкий низенький домик, зажатый между двумя высокими строениями.

Смеркалось, свечи в кухне не горели, и он хотя бы мог не видеть «госпожу Шнапс». Увы, там также был ненавистный Шиндлер, хотя, может быть, он несправедлив к нему?

А может, он просто испытывал страх?