Борис Павленок - Преданный и проданный

— Командовать войсками будет мой дядя принц Георг Голштинский, фельдмаршал Пруссии! — кричал впавший в экстаз Пётр. — Он научит дисциплине этот сброд! Да, да!

Настоящей немецкой дисциплине! Это будет войско, а не стадо свиней! Лучшее в Европе! Я немедленно пошлю моего адъютанта и друга Гудовича в Берлин. Пора заключать мир с моим великим дядюшкой Фридрихом...

А в конце зала, далеко от того места, где тщедушный Пётр бесновался на внушительном троне, два парика опять сошлись, чтобы перекинуться парой слов:

— Стало быть, империя Российская как бы преобразуется в провинцию Голштинскую?

— Стало быть.

— Бедная, бедная Россия, она ещё не знает...

— Бедный, бедный Пётр, он уже подписал себе приговор...

— Так что у нас сегодня — праздник или тризна?

— Поживём — увидим... — Парики качнулись и разошлись.

— Сегодня мой первый счастливый день! Я приглашаю вас на торжественный ужин, будем дать дыму, как говорила покойная тётушка Елизавета.

Радостная рожа Петра, настороженные, изумлённые, лукавые лица придворных, печальное и будто застывшее лицо Екатерины.

— Ваше Величество, позвольте мне не быть на ужине. — Слова и спокойствие даются ей с трудом. — Я пойду к телу её величества Елизаветы.

— Она уже не величество, она тело, — грубо отвечает Пётр.

— По вере православной душа в теле усопшей находится девять дней, а прошли едва сутки от кончины... Уместнее тризна, но не пир. Я всё-таки...

— Как хочешь, — оборвал её Пётр и, высмотрев Воронцову, позвал: — Лизхен, идём. — И стремительно направился к выходу.

Свита хлынула следом. Екатерина в одиночестве прошла мимо молчаливого строя гвардейцев. У двери её дожидалась Чоглокова.

— Ваше Величество, я всегда восхищалась вашим умом и величием души.

Екатерина отозвалась любезно:

— Примите мои соболезнования по поводу кончины вашей царственной сестрицы.

Свет в эту небольшую комнатку падал через открытую дверь из траурного зала. Гроб, отделанный серебром и драпированный воздушными тканями, казалось, колыхался в лад с трепетанием бесчисленных свечей. Груды цветов укрывали постамент. Тихо пел хор. Екатерина в полутьме комнатушки не сразу разглядела понурую фигуру старика, сидевшего на низенькой скамье. Серебрился венчик волос, блик света сиял на безвласом темени.

— Алексей Григорьевич!

Разумовский вздрогнул, поднял голову, вскочил резвее, чем можно было предполагать при его тучности.

— Екатерина Алексеевна. — Он захлебнулся слезами и прижал её голову к груди. — Спасибо, спасибочки, что пришли... Кинули её тут, Лисавету мою, Лисаньку, под надзором солдат. Жрут, пьют, регочут, к новому самодержцу лижутся. Все там — и шпана кривомордая Шуваловы, и подлец Ванечка ихний. Только ты не забыла обряда и долга. Это все уже видят.

— Она же была мне не только государыней, — всхлипнула Екатерина, — оберегала меня, как мать. Я только сейчас поняла и узнала...

— Та яка вона государыня, не умела править и царствовать. Сердцем жила, душой своей огненной, про то лишь Бог да я знаем. Помню, как стояли под венцами в церковке убогой... Э, что говорить... — Разумовский махнул рукой. — Один я остался, совсем один.

— Не только вы осиротели, вся Россия.

— Не равняй себя, серденько, со мною, мой путь завершён, а ты только начала его. — Хор зазвучал громче. Разумовский кивнул: — О, бачишь, мои вступили. Любила покойница пение, и меня за голос к сердцу допустила. Ой, девонька, не давай сердцу волю, бо, як кажуть, заведёт в неволю, а царское сердце особо беречь надо. Помолимся, доню, чтоб душа её усмирилась. — Они стали на колени рядышком и зашептали слова молитвы. — А что до России. — Разумовский прервал молитву, — то она поплачет, попляшет да нового царя славить станет.

Гефрейт-капрал Потёмкин совершенствовал мастерство верховой езды. И конь и всадник стоили друг друга — оба большие и тяжёлые. Земля манежа стонала под копытами. Драгун, стоявший в центре манежа, держал коня на корде, а рядом с ним щёлкал кнутом и покрикивал капрал Иоган Гехт, он же Иван Иванович в драгунской повседневности.

— Га-а-лоп! Бистро, бистро... шнеллер, шнеллер! Дершать спина! — Он подхлестнул коня, тот пошёл быстрее. — Шнеллер! Марш-марш! Дершать спина! Э-э, доннер веттер, дерить твоя, матка, спина! Сидит, как кобель на огород. — Удар кнута по спине Потёмкина:

— Эй, сдурел?

— Шнеллер, дершать спина! — Гехт надувал щёки, отчего пышные усы вставали торчком, и снова вытянул Потёмкина кнутом.

Григорий птицей слетел с седла, кинулся на Гехта и, схватив за грудки, поднял над землёй.

— Я те, тараканья морда, покажу кобеля на огороде! Я те не кнехт наёмный, а русский дворянин. — Несколько человек кинулись разнимать, но Потёмкин так глянул, что миротворцы кинулись кто куда, — источники говорят, что в минуты бешенства во взгляде Потёмкина появлялось нечто сатанинское. — На коня! На коня, дерить твоя матка!.. Шнеллер! Спина дершать! Сидит, как кобель на огород. — Потёмкин надул щёки и вытянул своего учителя кнутом.

Гехт вертелся, пытаясь уйти от бича. Драгуны хохотали.

— Ну, Гришка, глянь — чистый Гехт!

— Вылитый!

— Шнеллер! — Снова удар кнута.

— Потёмка... хватит! — кричал Гехт.

Трудно сказать, сколько бы продолжалось и чем бы кончилось представление, но в манеж вошёл командир полка Бергер в сопровождении высоченного голштинца в фельдмаршальском чине и трёх адъютантов. Потёмкин сориентировался мгновенно.

— Ахтунг! — гаркнул он по-немецки и, подбежав к вошедшим, доложил: — Ваши высокопревосходительства, капрал Гехт показывает приёмы вольтижировки. Докладывает гефрейт-капрал Потёмкин.

— Вахмистр Потёмкин, — поправил Бергер. — Поздравляю, Григорий Александрович, император изволил утвердить вас в этом звании. За какие заслуги, а?

— Спросите у его величества, — отшутился Потёмкин.

— Не заноситесь, вахмистр... Господа, позвольте представить вам главного начальствующего над русской армией фельдмаршала, его императорское весочество принца Георга Голштинского. Он соблаговолил посетить наш полк для знакомства и инспектирования. Ваша светлость, битте.

Фельдмаршал выступил вперёд и с высоты своего роста осмотрел присутствующих строго и высокомерно, то есть так, как в соответствии с прусской военной доктриной должен смотреть начальник на подчинённых.

— Официрен унд зольдатен! — Его императорское высочество, только что приобщённое к российской царской фамилии, русского языка не знало и говорило по-немецки. Смысл речи был таков, что, приняв начальство над российской армией, он установит настоящий воинский порядок, изничтожит русское непокорство и свинство, — дисциплина, дисциплина и ещё раз дисциплина. Заметив, что слушатели перешёптываются, фельдмаршал спросил: