Борис Павленок - Преданный и проданный

— Гришенька, люблю...

Потёмкин лежал на диване, закинув руки за голову и уставившись в потолок. Был он мрачен и небрит. Время от времени садился и, запустив пальцы во всклокоченную шевелюру, окидывал сумрачным взглядом свою по-мужски неуютную комнату, простотой и скудостью убранства напоминавшую горницу в деревенском доме, — не было в ней русской печи да обязательных для деревни рушников и занавесок. Зато было много книг — на столе, лавке, ампирном столике, неизвестно как забежавшем сюда, даже на полу.

Наткнувшись взглядом на стоявшего в углу деревянного болвана, одетого в парадный мундир и шляпу, Потёмкин болезненно морщился и снова ложился на диван.

Тоненько скрипнув, приоткрылась дверь, и в её проёме возникла обеспокоенная рябая физиономия Леоныча. Посмотрев на хозяина, уже битый час валявшегося в неопрятном халате, Леоныч сделал очередную попытку взбодрить его:

— А может, кофию?.. — И, не дождавшись ответа, заискивающе поделился: — Свеженький сготовил.

Потёмкин, не повернув головы, рыкнул:

— Отстань!

Леоныч мигом исчез, и в комнате снова повисла нехорошая тишина. Будто боясь нарушить тоскливый покой, чуть слышно завёл песенку сверчок. Где-то за окном редко-редко подавал голос гулящий кот: мяукнет — подождёт, мяукнет — подождёт... Потёмкин застонал, ворочаясь и исторгая проклятия:

— А, чтоб тебя разорвало, проклятый!..

Приступы хандры накатывали внезапно, заставляя его сутками валяться в постели, и не дай бог потревожить. Снова приоткрылась дверь:

— А щец, ваше благородие? Холодненькие...

— Вон! — В дверь полетела туфля.

Злобно и невнятно ворча, его благородие повернулся на бок, уперев взгляд в тёмный угол, где на колышке висел длиннющий палаш. Опять тоненько ойкнула дверь — вторая туфля отправилась в полёт. Но вторжение последовало с другой стороны — из смежной комнаты вышел Тимошка Розум. В отличие от Потёмкина он был при полном параде: в белоснежной сорочке, камзоле, бархатных штанах и туфлях с пряжками, в руках — вычищенный кафтан.

Остановившись, чтобы посмотреть на Григория, Тимоха философски заметил:

— Ежели туфли полетели, значит, оттепель... Или всё лежать будешь? Поди, довольно, третий день пошёл. — Он прошёл к столу, продолжая рассуждать вслух: — Що за чоловик, що за розум, як говорил мой дид, — по нём тоскуют, а он бревно бревном. — Тимоха покосился на продолжавшего пребывать в неподвижности Потёмкина, выгреб из кармана камзола записки и прочёл с выражением: — «Батинька, мой милый друг, приди ко мне, заждалась. Уж сколько дён не виделись, заждалась, приди, чтоб я могла успокоить тебя бесконечной лаской...» Во как! — Тимофей восхищённо цыкнул. — Вишь, ждут, а ты лежишь. — Развернув другую записку, снова процитировал: — «Сокол мой дорогой, давно жду того момента, чтоб прижать тебя к сердцу...» — Крутнул головой. — Эта небось уже легла и место нагрела... «Воля твоя, Гришефишечка, милуша моя, а я не ревную, я тебя люблю очень». Ишь какая подельчивая, а сама небось ухватит в обе руки — попробуй вырвись...

Потёмкин наконец раскрыл рот:

— Ты о чём бренчишь?

— Да вот кафтан твой по ошибке взял, а там в кармане цидулок что в сумке почтовой.

— A-а, на машкераде был, фрейлины накидали.

Тимоха мечтательно завёл глаза:

— Мне б хоть одну такую...

— Всё это пташки, мелкота.

— А тебе орлицу подай, — покачал головой Розум. — Так там уже орёл сидит.

— Не вспоминай мне про него! — сквозь зубы прорычал Григорий.

Тимоха присел на диван.

— С того и тоскуешь? — Назидательно заметил: — Гляжу, ненасытный ты, Григорий. Чего уж лучше, так обласкан — к особе высочайшей приближен, чином высок, деньгами и деревней одарили — четыреста душ! — дом купил, а всё, гляди-ка, не в радость, всё ему мало.

— Мало!

— А сколько хватит? Взаправду, что ль, царицу под бочок?.. Так она не тебя, Орлова выбрала.

— Ништо, Тимоша. — Григорий вдруг приподнялся, опёрся на локоть, мечтательно вздохнув. — Дождусь своего часа, я это знаю. Только когда станется, а годы летят...

— Ой, всплакнул! — фыркнул Розум. — Двадцать давно ли сравнялось?

Потёмкин взъерошил и так взлохмаченную голову.

— Лександр Македонский в шестнадцать армией командовал, царей в плен имал.

— Эх, куда тебя качнуло... То ж — Ма-ке-дон-ский!

— А Потёмкин — фамилия хуже? По мне, Тимоша, ежели взбираться, то в самую высь, а падать, так в бездонь... И взберусь!

— И упадёшь... — тихо добавил Розум.

— Не веришь? — глянул Потёмкин полыхнувшими в гневе глазами.

— Свят, свят, свят, — перекрестился Тимоша. — Ты не заболел, часом? Может, коновала позвать, чтоб кровь пустил? Или клистир вставить, чтоб от головы оттянуло?

Потёмкин сел, сжал плечи друга ладонями, притянул к себе:

— Я своего добьюсь, понял?

Тимошка вырвался из железных лап:

— Тю, скаженный, то шуткует, а то сатанинский глаз наставит, душу пронзит... Надевай, Геракл, штаны и дуй ко двору, эстафет прислали: быть на приёме её величества.

Счастливо блеснув на друга глазами, Потёмкин как на крыльях взлетел:

— Леоныч, одежду!

Довольный произведённым эффектом, Розум ворчал:

— О, вспапашился, дуй тя горой, крыльями замахал. Погоди, а то улетишь, потом ищи тебя... Так будем ставить полотняный завод в деревне? Я уж и мастера нашёл, итальянца.

Потёмкин, натягивая штаны, деловито отозвался:

— А не скрадёт всё? Они, эти птицы залётные, сбираются, только чтоб Русь поклевать. Нажрётся — и домой. — Он выхватил рубашку из рук умильно улыбающегося Леоныча.

Сидя на диване и любуясь на вмиг повеселевшего Григория, Тимоха рассуждал:

— А надо жалованье положить доброе, чтоб воровать не стоило. Воровство приказчика от хозяйской скупости происходит. А ежели чего — в Сибирь навеки.

— И то верно, — носился по комнате Потёмкин. — Дуй, налаживай... Леоныч! Палаш!

Смеркалось. В Летнем саду была малая иллюминация. Среди чинно прогуливающихся по аллеям мундиров и сверкающих каменьями роскошных платьев то и дело мелькали крылатки мещан и купеческие поддёвки — одним из демократических преобразований Екатерины было открытие доступа в петербургские парки простонародью, хотя при этом и оговаривалось, что людей, дурно одетых, а наипаче того — лапотников в приличные места не допускать. Вот и стояли у входов в «приличные места» надутые городовые, оберегая празднества от «неприлично» одетых. Сегодня стражей порядка хватало и внутри — в сад пожаловала сама императрица.

Проходя мимо ротонды, откуда доносилась благозвучная и раздумчивая музыка Гайдна, Екатерина хмыкнула и сказала, обращаясь к сопровождающему её Никите Панину: