Октав Фере - Четыре фрейлины двора Людовика XIV

– Слава Богу! – вскричали они, подойдя к их другу, – мы пришли во время.

– Это правда, – отвечал он, – мне как раз нужно окончить одно объяснение с этим господином, так в этом скромном уголке, а так как он ужасно торопится, я хотел ему дать это удовлетворение, в вашем отсутствии, что, признаюсь вам, было мне некоторым образом досадно. Гей! послушайте! – прибавил он, – что это вы там держите?… Разве теперь вошло в обычай, чтоб дворяне гуляли с дубинами подобного объема, я понимаю, хлыстик или тросточку; но это настоящие дубины!

Гасконец не промолвил ни слова; вид этих орудий, казалось, его озабочивал.

– Боже мой, да, – сказал смеясь Севинье, – это игрушки, которые мы купили, зайдя к продавцу прутьев, с мыслью, что они могут быть употреблены. Что вы оо этом думаете, господин Гаспар-Гектор де-Эспиньяк?

– Стойте, вы знаете имя этого господина.

– О! Господин знает также наше; мы старые знакомые… Не правда ли, господин де-Эспиньяк?

– Совершенная правда, – отвечал капитан.

– Тем лучше, – подхватил Ален, – мы тем скорее кончим; ну, сударь, защищайтесь.

Наши четыре особы были в переулке; Ален уже обнажил оружие, не беспокоясь о несоразмерности своей маленькой парадной шпаги с боевой шпагой этого тамбур-мажора.

Тот, наглый вид которого много изменился со времени прихода друзей его противника, бросал на них косые взгляды; он выдернул свою длинную рапиру с видимым колебанием.

Но, видя, что ему ничего более не говорили, он, в свою очередь, стал в позицию.

Внезапно, Шарль де-Севинье, поднимая своей палкой лезвия, готовые скреститься, сказал ему решительным голосом:

– Господин де-Эспиньяк, не будете ли вы столь добры извиниться пред нашим другом?

Гасконец взволновался, как бык, ужаленный слепнем.

– Mordious! извиниться! Sandis!.. Cadedis…

– Слушайте, – сказал Генрих де-Ротелин, – уступайте, поверьте мне, и мы с вами рассчитаемся – на этот раз.

– Позвольте, господа, – вступился Ален, – речь идет о серьезном деле; важные оскорбления были произнесены; я желаю драться, я буду драться.

– Господин д’Эспиньяк, – сказал Ротелин, – скажите же нашему другу, что с вами не дерутся.

– Cape di Dious! я докажу противное, – бранился гасконец, стараясь начать драку во второй раз.

Но оба свидетели заставили его взглядом опустить острый конец рапиры вниз.

– Умоляю вас, господа, – живо возразил Ален, – объясните мне все это.

– Это очень легко. Этот господин искал с тобой поссориться, не правда ли?

– О! что до этого касается, то я в том соглашаюсь, он затеял настоящую ссору немца.

– И он устроился таким образом, чтоб драться без свидетелей?

– Это опять правда, дело было бы уже покончено без вашего чудесного, но безвременного вмешательства.

– Ничего нет менее чудесного, милый друг; и ты сейчас сознаешься, что ничего нет более надлежащего. Господин этот – то, что мы называем… Как обозначают ваше ремесло в трактирах, господин д’Эспиньяк?

– Господа!.. Господа!.. это злоупотреблять…

– В Италии, в Венеции, это называется наёмный убийца, мне кажется?… Во Франции, люди плохо образованные, мы называем их забияками.

– Господин де-Севиньё, – вскричал Гасконец, по очереди делаясь желтым, зеленым, багровым и волнуясь на своих толстых ногах, – если б вы согласились со мной драться!..

– О! о! нет, господин д’Эспиньяк, по крайней мере, не на шпагах, разве только на этом, – сказал он, показывая на свою дубину.

– Нужды нет, господа, – возразил Ален, забияка он или нет, я обещался драться; этот человек меня оскорбил.

– Ну так он сейчас же извинится перед тобой, в чем тебе будет угодно, мой милый..! Неправда ли, господин Гаспар-Гектор?

– Ах! Боже мой, я не отказывался, именно…

– Слышишь, когда тебе это говорили!

– Постойте, – сказал бретонец, презрительно вкладывая свою шпагу в ножны, – что это за комедия? Я имею право это знать.

– Что касается до этого пункта, то этот господин один только может тебе дать сведения; а так как это очень услужливый господин, то он не откажется. Говорите же, сударь, я жду!

– Cape di-Dious! мне нечего говорить, и я не понимаю.

– Мы постараемся вам помочь. Ты должен знать, мой милый Ален, что у этого господина есть талант, это его способ употреблять свою длинную рапиру времен Генриха IV. Да, но у него только один способ; это известная уловка и известный удар ладонью, который, благодаря его ловкости, его росту и длине его шпаги, никогда не упускал ни одного противника, дерущегося с вязальной иглой вроде наших.

– Ах! только если бывают предупреждены, если уравнивают шпаги и удачу, то конечно; г. д’Эспиньяк, который дорожит своим существованием, становится самым кротким, самым услужливым, самым учтивым человеком… таким, как ты его видишь… не опасным для последнего турнира.

– Господа, – сказал гасконец, вкладывая свою рапиру в ножны, – меня оклеветали.

– Я достаточно знаю на этот счет, – сказал Ален, – но я желаю знать, кто вам дал поручение меня убить.

– О! многоуважаемый и дорогой господин, какое слово вы сказали?… Клянусь вам…

– Ну, говорите, или честным словом бретонца, я сломаю эту дубину о вашу спину!

Он схватил своей сильной рукой ту дубинку, которую держал Генрих де-Севиньё и принялся ею размахивать.

– Клянусь Распятьем, что я ничего не знаю! Я сейчас вам скажу, уважаемый сударь, как началось дело. Вчера вечером, вернувшись в меблированные комнаты, где я живу, трактирщик передал мне пакет, который принес один человек для меня, это была маленькая коробка, хорошо запечатанная, содержащая письмо и кошелек.

– Посмотрим письмо, – сказал Ален.

Гасконец вытащил из своего надгрудного мешка мелко сложенную бумагу, на которой три друга прочли строки, написанные почерком так переделанным, что могли сбить с толку даже глаз эксперта:

«Капитан д’Эспиньяк, особа знающая вашу храбрость и вашу честность в делах, посылает вам эти двадцать пистолей. Вы получите ещё три раза столько, после того как вы сделаете то, чего от вас ожидают. Завтра, с утра, идите по следам офицера флота его величества, живущего в гостинице под вывескою «Великого Сент-Евстафия», устройте себе с ним свидание и выкажите пред ним талант и счастье, вас отличающие».

– И вот, – сказал Ален, тряся с отвращением эту пагубную бумагу, – отчего вы хотели меня задушить?.. Берегите же деньги, так благородно заработанные: а я, сохраню это.

Он спрятал письмо под свою фуфайку и, даже не взглянув на пораженного убийцу, он направился с своими друзьями в сторону трактира, где их ожидал завтрак.

Когда они достаточно удалились, Ален спросил:

– Теперь, мои дорогие спасители, вам остается объяснить мне, как вы явились в столь добрую минуту, и откуда происходит эта засада.