Явдат Ильясов - Исторические романы и повести [Книги 1-9]

- Я еще там, в пустыне, подумал, - сказал Руслан,- дивчина с таким… ну, певучим и мягким именем… непременно должна быть пригожей и нежной. И сейчас, приглядевшись к тебе, подумал: только ей, вот этой пригожей и нежной дивчине, и быть Иаилью.

- О, ты, я вижу, юноша любезный! - Она расхохоталась. - И всем девушкам ты это говоришь?

Ей было приказано относиться к нему, как к брату родному. Но не только поэтому она так вольно держалась с ним. Чистое, еще детское, чутье подсказало ей - он свой, он добрый, хороший.

Перед детьми не притворишься хорошим. Человеку истинно доброму не надо выпячивать перед ними свою доброту. И без того, по каким-то почти неуловимым приметам, - то ли в губах, то ли во взгляде, то ли в движениях, пока он еще не успел ничего сказать и сделать, - дети сразу способны увидеть, хороший он или плохой.

- Ну, где же мне было с ними говорить. Вот уже год в плену.

- Э! - Она беспечно махнула рукой. - Я всю жизнь в плену. Только и слышу: «Вся мудрость женщины в веретене», «Будь скромной, будь скромной». Надоело! Но правда, тебе понравилось мое имя?

- Очень. Оно… знаешь, этакое…, милое, лилейное…

- Ишь ты. А тебя как зовут?

- Но ты же… сейчас меня звала!

- Я? Тебя? Звала?

- Да. «Русь, Руслан».

- Тебе показалось. Я пела: «Рустам, Рустам»

- Что за Рустам?

- Богатырь был такой когда-то в Туране. Хочешь, буду тебя так называть? Руслан и Рустам - похоже.

- Ну, какой же я богатырь. - Он вытянул тощие руки. - Если и богатырь, то дохлый.

- Будешь живой, будешь здоровый! Но ты должен много есть, хорошо есть. Вот, я принесла тебе еды. - Она поставила на циновку медный поднос, сдернула с кувшинов, мисок, чашек, белую ткань. - Вот куриная ножка. Немного телятины. Мед. Тут вода с каплей вина. Ешь. Много пей воды. Но сперва глотни лекарства.

Он заметил, что, оглядывая поднос, она сглотнула слюну.

- Будешь есть со мной?

Она засияла:

- Буду, если позволишь.

- Позволю. Не мешает? - он указал на ее носовое кольцо.

- Есть не мешает.

- А… целоваться? Она вспыхнула:

- С кем? - Губы ее жалостно задрожали. С кем ей было говорить о поцелуях? Не с братом же, и не с отцом. А с матерью - скучно. Сто тысяч нежных слов о поцелуях не могут заменить один подлинный жгучий поцелуй, - так же, как сто тысяч слов о сладости груш не способны заменить одной благоухающей груши.

А губы Рустама - они тут, вот они, вот, лишь потянись…

Это был первый посторонний мужчина, с которым она осталась наедине.

И все, что накипело в ней, давно созревшей, что накопилось в смутных ночных беспокойных видениях и давно рвалось наружу, резко хлынуло ей в голову, в бедра, в низ живота, - и юную еврейку неудержимо потянуло к этому огромному белому русу…

Руслан: - С кем? Ну, с мужем.

Она удивилась:

- Откуда ему быть?

- Я слыхал, в полуденных краях, как молоко на губах у дивчины обсохнет, ее тут же - замуж.

- Да. У нас, например, отдают двенадцатилетних.

- А сколько тебе?

Она - с грустью:

- О! Я уже старуха. Шестнадцать.

- Почему же ты до сих пор не замужем?

Она уронила голову, тихо сказала:

- Кто возьмет? Я дочь бедняка, ам-хаареца. А вероучитель твердит: еврей должен все распродать, пожертвовать всем своим достоянием, чтобы сделать женою дочь талмуд-хахама.

Не выйдет это - пусть возьмет кого-нибудь из дочерей великих мира сего.

Не найдет ее - возьмет дочь одного из главарей синагоги.

Не найдет и ее - пусть сыщет дочь казначея благотворительности.

А нет - пусть женится на дочке меламеда, учителя детей.

Только пусть не берет дочь бедняка, ибо ам-хаарецы - подлые, и жены их - гады…

- Вон как. Круто! Зачем же Пинхас… просил тебя у отца твоего?

- Пинхас? Тьфу! Он давно меня домогается. Хочет сделать наложницей. Ну, рабыней для утек.

- Ишь, старый козел! А ты - не хочешь к нему?

- Что ты? Он страшный, весь волосатый. Всегда потный и всегда чешется.

- А я бы… женился на тебе, - вздохнул Руслан. - Хоть сейчас. На такой-то дивчине…

Она побелела, отпрянула.

- Что ты, что ты! Ты не еврей, тебе нельзя жениться на мне.

- А… поцеловать?

Иаиль несколько мгновений смотрела на него безумными глазами. И вдруг запустила маленькие ручки в его желтые космы, прижалась, тягуче застонав, пылающей щекой к его заросшей щеке. Он услышал, как рядом о его губами мелко-мелко, как лепестки на ветру, трепещут ее горячие сухие губы.

Будто гром грянул над головою Руслана! Он ослеп, он оглох, на какой-то миг утратил сознание.

…На Востоке срывают плод, едва он созреет. Перезревший - падает сам.

- Ой, не надо! Застанут. Ой, не сейчас, - Иаиль в страхе рвала из его большущей руки поясной шнур своих длинных широких штанов, обшитых внизу тесьмою, - он вцепился в узелок, как утопающий - в соломинку. Он и впрямь тонул - в невыразимом блаженстве. - Ночью… я ночью приду, слышишь? Ой, не надо! Застанут. Ночью… приду…

И ночью:

- Нехорошо, что мы делаем. Грех! Страшный грех. Но… что не грех? Все грех. Всю жизнь убирать грязь за вонючей хозяйкой - это хорошо? Тьфу! Будь что будет. Я больше так не могу. 84 поста? Пусть. Все равно всю жизнь пощусь. Неужто мне не суждено немного радости? Сколько лет, сколько дней и ночей я тебя ждала. Погоди, - темно, не сумеешь. Я сама развяжу. Ну, вот. Ох, милый…

Лекарь Сахр, вновь осмотрев больного, остался доволен.

- Считай, с того света вернулся. Теперь - будешь долго жить. Но что это у тебя на лице? Борода - не борода, черт те что, какой-то желтый пух цыплячий. Детство кончилось, друг мой. Становись настоящим мужчиной. Эй, Аарон! Побрей его, волосы чуть обрежь, причеши. И умыть его надо. Эх, люди…

- Аарон говорит, ты придворный лекарь. Значит, вхож к царю. Узнал бы, куда подевались наши. Средь них есть один, Карась, - его бы повидать.

- Ка-раз? - повторил Сахр. - Хорошо, расспрошу.

И через несколько дней в каморке появился воин в чужом, незнакомом наряде - в белом островерхом колпаке, кожаном панцире, высоких сапогах. Зато лицо - знакомое, родное.

- Карась!

- Еруслан, друже… ох, Еруслан. Но, может, тебя опять по-иному зовут? Скажем, Ерусалим, а?

- Теперь я Рустам, - ответил Руслан, смеясь.

- Ну, добре. Быть бы живу. Какой-то ты ныне другой. Пригожий стал, как девка. И в глазах - этакое, ну, такое… - Карась потешно изобразил на своем круглом лице умильность и томность.

- Это, видно, от хвори.

Но Карась человек сметливый:

- Ну-ну. Приметил я тут во дворе девчонку. Всем бы такую хворь.

- Брось. Расскажи, как живешь, где вы все.

- В шахском дворце, брат, живем. Телохранители. В первый день согнали нас в кучу на широком дворе, выходит старый рубака с белым чубом, с длинными усами висячими, - славянин, из наших, северский, и говорит: «Год усердной службы - начнем выпускать наружу, через два года получите по коню, а через три - по девке для услады душевной. И - не дурить, знаю я вас, ошалелых! Видите? - показывает на острое бревно, врытое посередине двора. - Строптивых мы сажаем на этот колышек». А дела - все те же, что и в Самандаре: рубим, колем, копья кидаем. Еда сытная. Я, как узнал, что ты живой, - заплакал, ей богу. Не пустили б меня к тебе, да лекарь замолвил словечко. Хороший, видать, человек. А ты - все лежишь?