Мадлен Миллер - Песнь об Ахилле

Он и сам был как пламя. Его сверкание, его блеск резали глаза. В нем было сияние, даже когда он только просыпался, со спутанными волосами и еще заспанным лицом. Даже ноги его казались неземными — пальцы совершенной формы, сухожилия, дрожавшие, как струны лиры. Пятки были розовыми, с белыми натоптышами от того, что он везде бегал босиком. Его отец заставлял его умащать их маслом, пахнувшим сандалом и гранатовым деревом.

Прежде, чем мы отходили ко сну, он принимался рассказывать мне, как прошел его день. Сперва я просто слушал, но спустя время язык у меня развязался, и я тоже стал говорить — сперва о дворце, а потом крохотными кусочками о своем прежде: прыгающие по воде камешки, деревянная лошадка, с которой я играл, лира из приданого моей матери.

— Хорошо, что твой отец послал ее с тобой, — сказал он.

Скоро наши беседы перетекли в полунощные откровенничания. Я сам удивлялся, сколько каждый день случалось такого, о чем стоило рассказать — обо всем, что происходило на берегу или во время ужина, о том или ином из мальчишек.

Я перестал ожидать издевок, скорпионьего жала в его словах. Он имел в виду именно то, что говорил, и был озадачен, если ты не вел себя так же. Некоторые, возможно, страдали от его прямоты. Но разве это не признак своего рода гения — ранить в самое сердце?

Однажды, когда я собирался покинуть его перед его одинокими занятиями боем, он сказал: — Может, пойдешь со мной? — Голос у него был чуть напряженным; если бы я не считал, что подобное невозможно, сказал бы, что он волнуется. Воздух, прежде свободно текущий между нами, вдруг словно сгустился.

— Ладно, — сказал я.

Шли тихие послеполуденные часы; весь дворец дремал в жарком мареве, оставляя нас наедине. Мы отправились самым долгим путем, по извилистым тропинкам оливковых зарослей, к домику, где хранилось вооружение.

Я оставался в дверях, пока он искал свое тренировочное оружие, копье и меч, чуть притупленные на концах. Я взял свои, но потом заколебался.

— Мне придется?.. — Он покачал головой. Нет.

— Я не сражаюсь с другими, — молвил он.

Я прошел за ним к кругу из утоптанного песка. — Никогда?

— Нет.

— Откуда же ты тогда знаешь, что… — я проследил, как он занял стойку в круге, с копьем в руке и мечом на поясе.

— Что пророчество сбудется? Наверное, я и не знаю.

Божественная кровь по-разному проявляется в каждом порожденном богом чаде. Голос Орфея заставлял плакать деревья, Геракл мог убить человека, лишь хлопнув его по спине. Чудом Ахилла была его быстрота. Его копье, когда он начал двигаться, мелькало скорее, чем мой глаз мог уследить. Оно жалило, прядая вперед, отступало, вращалось и вспыхивало уже сзади. Древко будто текло в его руках, темно-серое оконечье мерцало, как змеиный язык. Ноги двигались, как у танцора, не останавливаясь ни на миг.

Я глядел, не в силах пошевелиться. Почти забыл дышать. Лицо его оставалось спокойным и чистым, почти без следа усилий. Движения были столь точны, что я едва ли не видел его противника, десять, двадцать противников, приближавшихся с разных сторон. Он взлетел в воздух, вращая копьем, а вторая рука его тем временем обнажала меч. Теперь он вращал ими обоими, двигаясь так, словно был текуч как вода, подвижен, как рыба в волнах.

Внезапно он остановился. В полуденной тишине я слышал его дыхание, лишь чуть более глубокое, чем обычно.

— Кто тебя обучал? — спросил я. Не зная, что же еще сказать.

— Отец, немножко.

Немножко. Я почти испугался.

— И больше никто?

— Нет.

Я ступил вперед. — Сразись со мной.

Он едва не рассмеялся. — Нет. Ни за что.

— Сразись со мной! — я словно обезумел. Его обучал, немножко, его отец. А все остальное вот это — что? Божественное? В этом было гораздо больше божественного, чем я видел за всю свою жизнь. Вот это потное, хрипящее наше искусство он сделал прекрасным. Я понимал, почему его отец не позволял ему сражаться с другими. Как мог обычный человек гордиться своим искусством, когда в мире существовало вот такое?

— Не хочу.

— Я тебя вызываю.

— У тебя нет оружия.

— Достану!

Он присел и положил свое оружие в грязь. Взглянул мне в глаза. — Не буду. И больше не проси.

— Стану просить. Ты мне не запретишь, — я дерзко ступил вперед. Что-то зажглось во мне — нетерпение, уверенность. Я добьюсь. Он уступит мне.

Его лицо чуть исказилось, я почти видел ярость. Это мне понравилось. Я все-таки допеку его, если уж нельзя иначе. Он со мной сразится. Нервы мои натянулись струнами от сознания опасности.

Но вместо этого он пошел прочь, оставив оружие в пыли.

— Вернись, — сказал я. И, громче: — Вернись! Боишься?

Снова этот странный смешок, он все еще спиной ко мне. — Нет, не боюсь.

— А стоило бы, — я пытался выдать все за шутку, но в замершем между нами воздухе шуткой это не прозвучало. Его спина была все еще обращения ко мне, неподвижно, непоколебимо.

Я заставлю его взглянуть на меня, подумал я. Ноги мои, словно сами собой, сделали пять шагов, и я обрушился на него.

Он споткнулся, наклонившись вперед и я в него вцепился. Мы упали, и я услышал быстрый шумный выдох, воздух вырвался из его груди. Но прежде, чем я смог говорить, он крутнулся подо мной, захватывая мои запясться. Я боролся, не понимая хорошенько, чего добиваюсь. Но схватка была, и это было хоть что-то. Я мог сражаться. — Отпусти! — я дернул руки из его захвата.

— Нет, — быстрым движением он подмял меня, прижав к земле, его колени уперлись мне в живот. Я тяжело дышал, злой, но странно довольный.

— Никогда не видел, чтоб сражались так, как ты, — сказал я ему. Покаяние или признание, или все вместе.

— Не так уж много ты видел.

Я едва сдержался, несмотря на его мягкий тон. — Ты знаешь, о чем я.

Его взгляд был непроницаемым. Зеленые оливки легонько простучали по нам обоим.

— Может и знаю. Так о чем ты?

Я с силой дернулся, и он меня отпустил. Мы сели, туники наши были в пыли и пропотели на спинах.

— О том, что… — я прервался. Тут была грань, за которой знакомые острые ярость и зависть вспыхивали, как от искры огнива. Но горькие слова исчезли, едва я подумал о них.

— Нет никого, подобного тебе, — наконец сказал я.

Он молча смотрел на меня. — И что?

Было в том, как он это сказал, нечто, прогнавшее остатки моей ярости. Один раз я уже попробовал. Да и кем был я теперь, чтобы вот такому завидовать?

Словно услышав меня, он улыбнулся, и лицо его было подобным солнцу.

Дружба нахлынула на нас, как весенний поток, низвергающийся с гор. Прежде и мальчишки, и я вслед за ними, считали, что день его наполнен приличествующими царевичу занятиями искусством управлять страной и тренировками с копьем. Но я скоро понял, что кроме уроков игры на лире и занятий с копьем он более ничем особенно не занимается. Мы могли сегодня пойти купаться, а на другой день лазать по деревьям. Мы сами себе выдумывали игры, вроде бега вперегонки или акробатики. Мы могли лежать на теплом песке и говорить — «Угадай, о чем я сейчас думаю».