Мадлен Миллер - Песнь об Ахилле

О соколе, увиденном в окне.

О мальчишке с кривым передним зубом.

Об ужине.

Это чувство пришло, пока мы плавали, играли или болтали. Это было почти как плач — так оно неспешно заполняло меня, поднималось где-то в груди. Но и на плач не похоже — не тяжко, а легко, не тускло, а ярко. Что-то похожее я чувствовал прежде, урывками, когда удавалось побыть в одиночестве — кидая камешки, играя сам с собой в кости или просто мечтая. Но по правде тогда это была скорее радость от отсутствия, чем от присутствия — рядом не было ни отца, ни мальчишек. Я не был голоден, не был измотан и не был болен.

Это же чувство было другим. Я вдруг понимал, что улыбаюсь так широко, что щеки болят, и, кажется, даже кожа головы готова слететь. Язык двигался быстро, будто убегал от меня, опьяненный свободой. Это, и это, и это еще нужно было сказать. Перестало страшить, что я говорю слишком много. Не нужно было переживать, что я слишком тощий или слишком медленно бегаю. Это, и это, и это! Я учил его кидать камешки, он учил меня вырезать из дерева. Я чувствовал каждый нерв своего тела, каждое дуновение ветра на коже.

Он играл на лире моей матери, и я смотрел, как он играет. Когда приходила моя очередь, мои пальцы путались в струнах, к отчаянию наставника. Мне было все равно. «Поиграй еще», — говорил я ему. И он играл, пока в сумерках я едва мог различать его пальцы.

Я заметил, что изменился. Теперь мне было не жаль проиграть в беге; я проигрывал, когда мы плавали, проигрывал, когда мы метали копье или кидали камешки. Потому что разве стыдно проигрывать такой красоте? Достаточно было смотреть на то, как побеждает он, видеть его подошвы, его ноги, крепко бьющие на бегу в песок, или то, как поднимаются и опускаются его плечи, когда он плывет. Этого было довольно.

Стоял конец лета, более года прошло с моего изгнания — тогда я и рассказал ему, как убил того мальчика. Мы сидели на ветвях дуба во дворе дворца, густое переплетение листвы скрывало нас. Тут было как-то проще, над землей, ощущая спиною могучий ствол. Он слушал молча, а когда я закончил, спросил:

— Почему же ты не сказал, что защищался?

Это было так похоже на него — спросить как раз то, о чем я сам и не подумал бы.

— Не знаю.

— Или мог бы солгать. Сказать, что нашел его уже мертвым.

Я уставился на него, ошеломленный этой простотой. Это было как откровение: если бы я солгал, то и сейчас был бы царевичем. Не из-за убийства я был изгнан, а от недостатка хитрости. Теперь я понял отвращение в глазах отца. Слабоумный сын, признающийся во всем. Я вспомнил, как отяжелели отцовские челюсти, пока я рассказывал. Он не заслуживает того, чтобы стать царем.

— Ты бы не солгал.

— Нет, — признал он.

— А что б ты сделал?

Ахилл побарабанил пальцами по ветке, на которой сидел. — Не знаю. Не могу представить. То, как тот мальчишка говорил с тобой, — он передернул плечами. — Никто не пытался отобрать что-либо у меня.

— Никогда? — не мог я поверить. Прожить без того, чтобы такое случилось хоть раз, казалось невозможным.

— Никогда. — Он помолчал, задумавшись. — Я не знаю, — наконец, повторил он. — Наверное, разозлился бы. — Он прикрыл глаза и откинул голову назад, в сплетение ветвей. Зеленые дубовые листья окружили его, будто корона.

Теперь я часто видел царя Пелея — иногда нас призывали на совет, иногда — на прием в честь прибывших с визитом царей. Мне дозволялось сидеть за столом рядом с Ахиллом, и даже говорить, если бы я пожелал. Но я не желал, мне было приятнее молчать и наблюдать за людьми вокруг. Скопс, так звал меня Пелей. Сова, за мои большие глаза. Ему удавалось быть приветливым ненавязчиво и ненапоказ.

После того, как все расходились, мы оставались — сидели у огня и слушали рассказы Пелея о его юности. Старик, теперь седой и увядший, рассказывал нам, как сражался вместе с Гераклом. Я сказал, что видел Филоктета, и он улыбнулся.

— Да, хранитель большого лука Геракла. Тогда он был копьеносцем и едва ли не храбрейшим из нас. — Подобные признания были в его духе. Я теперь понимал, отчего его сокровищница была полна даров в знак союза. Среди наших гонористых, задиристых героев Пелей был исключением — человек, одаренный скромностью. Мы слушали его, а слуги подбрасывали в огонь сперва одно полено, потом еще одно. Обычно лишь в сумерках нас отправляли спать.

Я не сопровождал его лишь когда он уходил повидать свою мать. Уходил он поздним вечером или же перед рассветом, пока не проснулся дворец, и возвращался раскрасневшийся и пахнущий морем. Когда я стал спрашивать, он охотно рассказал мне обо всем, но голос его был до странности бесцветным.

— Всегда одно и то же. Она хочет знать, чем я занимаюсь и все ли у меня в порядке. Потом говорит о моем положении среди людей. А в конце спрашивает, пойду ли я с нею.

Мне стало любопытно. — Куда?

— В подводные пещеры. — Туда, где живут морские нимфы, так глубоко, что даже лучи солнца туда не достигают.

— И ты пойдешь?

Он покачал головой. — Отец говорит, чтоб я этого не делал. Говорит, что смертный, который их увидит, вернется совсем другим человеком.

Когда он отвернулся, я сотворил знак, каким крестьяне отгоняют зло. Боги, храните нас. Меня чуть испугало то, с каким спокойствием он об этом говорит. В наших преданиях из общения богов со смертными никогда не выходило ничего путного. Но она же его мать, уверял я себя, да и сам он наполовину бог.

Со временем эти его посещения стали просто еще одной странностью, к которой я привык, как привык к чуду его ног или к нечеловеческой ловкости его рук. Когда я слышал, как на рассвете он возвращается через окно, я бормотал, не вставая с постели «В добром ли она здравии?»

И он всегда отвечал «Да, в добром». Иногда он мог добавить «Сегодня полно рыбы», или «Вода в заливе как парное молоко». И мы засыпали опять.

Однажды утром, в мою вторую весну во Фтии, он вернулся от матери позднее, чем обычно — солнце уже почти поднялось из моря, и с холмов слышались козьи колокольчики.

— В добром ли она здравии?

— В добром. Она хочет видеть тебя.

Я ощутил набежавший волной страх, но подавил его. — Думаешь, мне пойти? — Я не мог себе представить, что ей захочется видеть меня. Она известна своей ненавистью к смертным.

Ахилл избегал моего взгляда, пальцы его вертели найденный на берегу камешек. — Вреда тебе не будет. Завтра вечером, сказала она. — Теперь я понял, что это было приказанием. Боги не просят. Я достаточно успел его узнать, чтобы заметить, что он сам был в замешательстве. Никогда ранее он не говорил со мной так жестко.

— Завтра?

Он кивнул.

Я не хотел, чтоб он заметил мой страх, хотя обычно мы ничего не таили друг от друга. — Мне… Мне следует принести подношение? Медовое вино? — Обыкновенно мы лили его на алтари богов в дни празднеств. Это было одним из самых дорогих подношений.