Мадлен Миллер - Песнь об Ахилле

Но это великолепное копье было создано не горечью, а любовью. Оно было создано ни для какой иной руки, кроме руки Ахилла, и никому, кроме него, не было по силам владеть им. И хотя наконечник его был остер и смертоносен, дерево древка скользило под пальцами легко, будто смазанный маслом корпус лиры.

Наконец, наступил день отбытия. Наш корабль был даже прекраснее корабля Одиссея — узкий и гладкий как острие ножа, созданный, чтоб резать волны как масло. Он сидел в воде низко, тяжело нагруженный едой и другими припасами.

И это был лишь головной корабль. Кроме него, было еще сорок девять, настоящий город из дерева, легко покачивающийся на волнах гавани Фтии. Их раскрашенные носы венчали фигуры зверей, морских нимф и химер, а мачты возвышались словно деревья, которыми они некогда и были. На носу каждого корабля стояли навытяжку новоназначенные капитаны, приветствуя нас, пока мы шли по берегу к нашему судну.

Ахилл шел первым, его пурпурный плащ развевался под морским ветром, за ним следовал Феникс, рядом с которым шел я, в новом плаще, поддерживая старика под руку. На лодчонках подплыли еще люди, они приветствовали нас и воинов. Все вокруг выкликали обеты и пожелания — вернуться со славой и золотом, добытым в богатом городе Приама.

Пелей, стоявший на урезе моря, поднял руку в знак прощания. Как он и собирался, Ахилл ничего не сказал отцу о пророчестве, просто обнял так крепко, словно хотел выдавить старика из его кожи. Затем и я обнял старого царя, ощутил его сухие изможденные слабые члены. Таким же станет Ахилл, когда состарится, подумалось мне. А потом я вспомнил — ему не придется состариться.

Борт судна был липок от свежей смолы. Мы перегнулись через край, прощаясь в последний раз, навалились животами на нагретое солнцем дерево. Матросы подняли якорь, четырехугольный, белый от наросших на нем ракушек, развернулись паруса. Затем гребцы расселись по скамьям и взялись за весла, которые опустились по обоим бортам судна, словно ресницы. Гребцы ожидали команды. Ударили барабаны, поднялись и опустились весла, направляя нас к Трое.

Но сперва к Авлиде. Авлида, лежащая в море указующим перстом, где места вдоль берега довольно, чтобы пристать всем нашим кораблям. Агамемнон пожелал, чтобы его великое воинство собралось в одном месте, прежде чем отплыть. Возможно, это казалось символичным — вся мощь Греции Негодующей.

Посли пяти дней болтанки в суровых водах у Эвбейского побережья мы, наконец, обошли последние рифы на этом извилистом пути, и вот она, Авлида. Она возникла перед нами внезапно, словно сорвали скрывающую ее вуаль — прибрежные воды, занятые судами всех размеров, форм и цветов, побережье, густо усеянное тысячами людей. Выше виднелись полотняные шатры, и их верхушки тянулись к самому горизонту, яркие штандарты указывали на шатры царей. Гребцы наши налегли на весла, направляя корабль к свободному месту у побережья — достаточно большому, чтобы вместить весь наш флот. С пятидесяти кораблей были брошены якоря.

Пропели рога. Мирмидоняне с других кораблей уже высадились и встали на урезе моря в ожидании нас, их туники ярко белели. По знаку, которого мы не заметили, они принялись выкликать имя своего царевича, все две с половиной тысячи человек в один голос. А-хилл! И головы всех бывших на берегу — спартанцев, аргивян, микенцев и остальных, — повернулись к нам. Новость, передаваемая из уст в уста, облетела всех. Ахилл здесь!

Пока матросы опускали сходни, мы смотрели, как собираются на берегу и цари, и новобранцы. Я не мог различить издали царственных ликов, но видел флаги, несомые оруженосцами — желтый Одиссея, синий Диомеда и самый большой, самый яркий — лев на пурпурном фоне, знак Агамемнона из Микен.

Ахилл взглянул на меня, у него перехватило дух — орущая толпа во Фтии была просто ничем в сравнении с этой. Но он был к этому готов. Я понял это по тому, как он выпрямился, как яростной зеленью полыхнули его глаза. Он прошел к сходням и остановился в их начале. Мирмидоняне продолжали выкликать его имя, и теперь к ним присоединились остальные. Широкогрудый капитан из мирмидонян приложил обе ладони ко рту. — Царевич Ахилл, сын царя Пелея и богини Фетиды. Аристос Ахайон!

И словно в ответ на это, что-то переменилось вокруг. Яркий солнечный свет упал прямо на Ахилла, зажег золотом его волосы, окрасил золотистым сиянием кожу. Ахилл вдруг словно стал выше, и туника его, смявшаяся было, расправилась и стала белоснежной, словно парус. И волосы отражали свет, словно были пылающим огнем.

По толпе прокатился вздох изумления, и приветственные крики зазвучали еще громче. Фетида, подумал я. Это могла быть только она. Она помогла проявиться божественной природе сына, озаряя каждую пядь его тела. Помогая укрепить его столь дорогой ценой достающуюся славу.

Я заметил тень улыбки в уголках его губ. Он наслаждался этим как впивал и поклонение толпы. Он и не думал, как признавался мне позднее, что такое случится. Но не выказал и тени колебания — для него это не было внове.

Для него освободили проход, он вел прямо туда, в сердце людского моря, где собрались цари. Каждый царственный вождь должен был представиться своим союзникам. Настал черед Ахилла. Он ступил на берег, прошел вдоль приветствовавших его людей и остановился шагах в десяти от царей. Я шел в нескольких шагах позади него.

Нас ожидал Агамемнон. Острый нос его был подобен клюву орла, а в глазах читались алчность и острый ум. Был он крепок и широк в плечах, и ноги его твердо попирали землю. Он казался одновременно зрелым мужем и битым жизнью — насколько мы знали, ему было уже за сорок. Справа от него, на почетном месте, стояли Одиссей и Диомед. Слева я увидел Менелая, царя Спарты и причину войны. Ярко-рыжие волосы, которые я запомнил со сватовства во дворце Тиндарея, теперь подернулись серебристыми нитями седины. Как и его брат, Менелай был высок и широк в груди, плечи его были сильны, как бычья выя. Темные глаза, крючковатый нос и другие обычные в их роду черты у Менелая были словно смягчены. Лицо у него было улыбчивым и приятным глазу, чего не доставало его брату.

Из других царей я смог признать лишь Нестора — старика с редкой белой бородкой и острым взглядом выцветших от старости глаз. Поговаривали, он был старейшим из ныне живущих, и счастливо избежал тысяч опасностей позора, войн и заговоров. Он правил в песчаном Пилосе и за трон свой держался упрямо, чем разочаровывал дюжины своих сыновей, которые все старели и старели, пока ветхие чресла Нестора производили новых детей. Двое его сыновей сейчас стояли с оружием наготове подле своего отца, оттесняя других царей. Он рассматривал нас так внимательно, что даже рот приоткрыл, а редкая бороденка его колыхалась от тяжелого дыхания. Старик любил всяческие сборища и волнения.