Александр Донских - Отец и мать [litres]

«Кулак, купчина», – с нарочитой, но как бы обязательной хмуростью подумал Афанасий. Однако тут же – вслух, для отца и, возможно, для сердца своего:

– Батя, хотя и щёголь наш Кузьма, а домину отгрохал знатную. Сам, говоришь, рубил с тестем? Молодцом, Кузя!

– Да-а, строит мало-помалу свою коммунизму, – в усмешке наморщился отец.

Остановились перед массивными высокими крашенными воротами. В щёлку видно – во дворе забрехал и запрыгал здоровый, телёнок телёнком, цепной пёс. Кто-то глянул в боковое уличное окно, всплеснул руками. Кузьма, в подпрыжках натягивая валенок, выскочил во двор, шуганул пса в будку, заслонкой закрыл его там. Братья обнялись, троекратно облобызались. По давней юношеской привычке попихались плечами и следом померялись силой: во взаимном поясничном захвате попытались один другого приподнять и повалить в сугроб – не получилось: оба и крепки, и цепки, и хитры неимоверно, хотя Кузьма уступает брату и ростом, и статью.

– Эй, эй, отца пришибёте… жеребцы стоялые! – подпрыгивая, увёртывался от рук и ног сыновей Илья Иванович.

Наконец, расцепились, отдышались, друг друга в одобрение похлопывая по плечам.

– Прошу, прошу, гостечки дорогие! – распахом руки и поклоном пригласил Кузьма в дом.

Уже из сеней, открывая дверь, распорядился:

– Натаха, накрывай на стол! Да ту настойку, на хрене и табаке которая, выставляй-кась: некоторым городским продёрку кишков, а за одно и мозгов устроим!

– Ой, да не слушайте вы его, пустослова! – закраснелась пышнотелая, медово-светлая ликом Наталья, мягкой поступью выходя из горницы с младенцем девочкой на руках. К подолу её платья цеплялся круглоглазенький мальчик – «слепок с Кузьмы», отметил Афанасий, несколько церемонно и даже робковато раскланиваясь со своей видной невесткой, которую ласково поименовал про себя кустодиевской мадонной.

Вскоре уселись за стол, заставленный щедро закусками и наливками; ничего магазинского, отметил Афанасий, всё своё, с печи да из погреба с ледником. Произносили здравицы, чёкались, блаженно хрустели солёными крохотными огурчиками и квашеной с брусникой капустой.

– Ай, сласть! – нахваливал Илья Иванович огурцы и капусту. Афанасию как будто тайком говорил: – Хозяюшка, Наталья солит и маринует. Смотри, будь на чеку: не то что пальчики оближешь, а и ложку сглотнёшь, увлёкшись-то.

Наталья пуще краснела и отмахивалась:

– Тоже скажете, папа.

Папой зовёт, – отчего-то смутился Афанасий. Оказывается, вот как у людей должно быть.

Лакомились изысканного вида мясослойным, но мягчайшим, подобным сливкам, духовитым свиным салом.

– Прошу любить и жаловать: моего – научного! – откорма свининка. А сало выдержал под пудовой каменюкой в рассоле из семи трав. То то же! – не преминул похвастаться Кузьма.

Он успевал и за столом сидеть, сыпля здравицами и шуточками, и баню на огороде протапливать, воду туда натаскивать от уличной колонки, с подмигиваниями поясняя гостям: мол, чтобы выхлестать веником и вышоркать вехоткой из брательника всякую городскую не только копоть, но и дурь.

Афанасий не обижался. Афанасий млел и таял, как представлялось ему в дымке лёгкой, но грустной иронии. И думалось ему, что закруживало в голове не столько от настоек, несомненно, замечательных, остро крепких, терпко запашистых, сколько от какого-то брожения духа счастья и любви в братовом доме. Ему казалось, что он попал в особенное место, туда, где жить, кажется, и легче, и приятнее, и радостнее, чем где бы то ни было.

Но что в доме Кузьмы особенного? Ничего, похоже, особенного, необычного нет. Здесь у Кузьмы, наверное, многое из того, что имеется и у миллионов других людей страны Советов. Вот, жена его; как, впрочем, и должно быть у взрослого мужчины. Она хорошенькая, уж точно не дурнушка, тихая, доброжелательная, любимая им Наталья. Вот, два маленьких ребёнка, беспрестанно тянущих к нему ручки и глазёнками ищущих его. Вот, сработанная местным столяром, дядей Колей Сурженковым, мебель из сосны и берёзы – лавки, табуретки, комод, буфет, шифоньер, стол, кровать, люлька, ещё что-то помельче, – работа, бесспорно, мастеровитая, добросовестная. Что-то даже пролакировано, украшено какими-то резными вензельками, завитушками, однако такая мебель-самоделка повсюду в крестьянских семьях. Так что же в доме Кузьмы особенного, если старшему брату чудится какой-то пьянящий его сердце и ум дух?

Может быть, – стены и потолок? Но стены как стены: хотя не оштукатуренные, но брёвна тщательно пробелены гашеной известью с любимой среди женщин синькой. И струганый дощатый потолок пробелен. Повсеместно считалось, что так для жилища гигиенично, да и красиво вроде как, светлее, даже, представлялось, просторнее после побелки становится в доме. Богатств, излишеств никаких не приметил старший брат, если только к богатствам, роскоши не отнести новенькую ножную швейную машинку завода «Пролетарий» да громоздкий, но золотцевато и рдяно-красно горящий отделкой «ящик» на комоде – радиоприёмник «Звезда» со встроенным проигрывателем, – пожалуй, даже в городе ещё не часто встретишь такую диковину.

Кое-что, из того, что раза два видел у других, Афанасий всё же приметил. Это были довольно крупные фотопортреты в старомодно толстых деревянных рамах, под стеклом. Они висели на стене ближе к красному углу, в котором обычно раньше в крестьянской избе помещались иконостасы с лампадой, с цветами, с рушниками в вышивках. В серёдке – портрет Ленина, а по бокам, с одной стороны, родителей хозяина дома – плечом к плечу сидящих Полины Лукиничны и Ильи Ивановича, а также, с другой стороны, отца и матери Натальи, тоже плечом к плечу, – Трифона Петровича и Веры Владимировны. «Надо же!..» – только и мог подумать озадаченный, но растроганный Афанасий.

Сами Трифон Петрович, плечистый, моложавый, немногословный бригадир полеводов, и Вера Владимировна, яркая своим свежим молочно-белым, с каким-то девичьим несходящим румянцем лицом, которое было словно бы отблеском её работы дояркой, сидели в этой горнице за праздничным столом, напротив Афанасия, чинно беседовали с Ильёй Ивановичем о видах на урожай, скромно пили и скромно закусывали. Афанасий присматривался к ним – они ему нравились.

Подходили ещё люди, прознав о приезде своего важного земляка – «самого» Афанасия Ильича Ветрова, которым и гордились, но которого и слегка побаивались.

– Что ни говорите, – судачили между собой переяславцы, – а высокого полёту человек, не чета нам, лапотникам колхозным.

Каждому вошедшему в дом, и с приглашением, и без приглашения, нашлось место за столом. Афанасия радовало, что дом брата открыт для людей. Усевшись, они, как дети, глазели на именитого гостя. Тот подмигивал им, заговаривал, и они после второй-третьей рюмки уже лезли к нему обниматься и откровенничать. А старик Щучкин, сродственник ветровский, известный далеко за Переяславкой хохмач и балагур, уже после первой рюмки стал нацеливаться глазом и даже рукой, чтобы ухватить Афанасия за ухо, приговаривая: