Александр Донских - Отец и мать [litres]

– Так чего там, Ильич, в верхах-то? – после третьей рюмки уже почти что потребовал секретарь. – Для простого народа чего-нибудь светит?

Афанасий сказал: слух, мол, прошёл о скорой отмене обязательных поставок сельскохозяйственных продуктов государству, а потому колхозы заживут, можно сказать, вольготнее, распоряжаясь произведённой продукцией на своё усмотрение.

– Слава Тебе Господи, – воскликнул секретарь и смачно откусил от ломтя хлеба с толстым резом сала. – Эх, знатнó, Кузьма, у тебя сальцо! Так что, Ильич, обязаловку, говоришь, отменяют? Ну, что ж, хотя бы один хомут с нас снимут, а то ведь невмоготу стало жить простому труженику.

– Петрович, перекрестись! – предложил старик Щучкин, осторожно выглядывая из-за бока своей бдительной супруги.

– Иди ты!..

– Тады чего же Бога помянул?

– Потому и помянул, Матвеич, что у нас, у русских, так исстари заведено. Чего ещё, Ильич, поговаривают в верхах?

Афанасий, мало-помалу оживляясь, с удовольствием сообщил: ожидается, мол, постановление правительства об увеличении жилищного строительства со стороны государства в разы, в том числе в деревнях.

– Ну-у?! – привстал и загудел стол.

– Брехня! – заявил старик Щучкин. – Никады этакого не бывало в Расеи и не будет.

– Сядь ты! – локтём немилосердно подпихнула ему в бок супруга. – Дай умным людям поговореть.

– А я тебе, Матрёна Васильевна, что, Ванька-дурачок? Афоня, Афоня, голубчик ты наш, порадуй нас ещё чем-нить! А то до того, знаешь, беспроглядно бывает жить. Рядом с некоторыми! – исподтишка подмигнул старик Щучкин для всех на свою сливово надувшуюся супругу, и тотчас получил тычок в рёбра.

– И порадую! – зажигался Афанасий этой общей радостью, этими общими надеждами, этой общей верой собравшихся за единым столом переяславцев.

Стол потянулся в его сторону.

– Вот чем я вас порадую, земляки: закупочные цены на вашу продукцию будут повышаться, а значит, больше денежек у вас появится. Жить вам действительно станет легче.

Стол стихнул, насторожился, натужился, как для броска или же, напротив, отступа.

Афанасий почувствовал себя волшебником, щедро одаривающим ценными подарками всех подряд, кто бы не встретился на его пути. Хотелось ещё и ещё говорить своим землякам что-нибудь приятное, обнадёживающее.

– Послушайте: колхозы начинают – да вы уже, наверное, слышали – укрупняться, на их основе образуются совхозы, можно сказать, агрофирмы. И наш «Путь Ильича», я об этом узнал недавно, попадает под укрупнение. Постановление областного Совета, думаю, появится к весне или лету. Но вы, подозреваю, не до конца понимаете вот что: у вас как у наёмной рабочей силы соответственно будет гарантированная оплата труда. Гарантированная! – высоко поднял он руку с выставленным указательным пальцем, точно бы намеревался пробить потолок. – К тому же вы наконец-то станете, как и горожане, да как весь наш рабочий класс, получать государственную пенсию. Государственную! – ещё выше, флагом, взнёс он руку. – А ведь многие из вас вообще никакой пенсии не получали и не получают и вынуждены из последних сил трудиться, что называется, до гробовой доски.

Стол остолбенел. Кажется, перестал дышать. Люди, возможно, решали: верить, не верить? Или даже – кричать: «Чур, мне!»

– Ой! – первым вздрогнул старик Щучкин.

– Ну и ну! – вырвалось и у его благоверной.

– И ещё скажу вам кое-что, – уже сиял волшебник Афанасий. – Ждите постановление правительства о реорганизации машинно-тракторных парков, этих злополучных монстров, которые не давали вам развиваться. Вы получите возможность выкупить технику, причём по божеским ценам, и распоряжаться ею станете на своё усмотрение, а не ждать милостей от начальников МТС.

– Мать моя, чего будет, чего будет! – по-бабьи всплеснул руками Селиванов. – Вот заживём, товарищи! Два хозяина нынче: один за землю отвечает, другой – за технику, а теперь будет один, и мы прекратим грызться друг с другом из-за тракторов и комбаинов. Один хозяин ! Матушка моя! Чего будет, чего будет!

– Ага, заживёшь, – неожиданно произнёс Трифона Петровича, отец Натальи, с отстранённо-строгим лицом слушавший до этого Афанасия и секретаря. – Держи, Семёныч, карман ширше.

Говорил он ровно, сдержанно, тихо, как, можно было подумать, исключительно о том, чтó лично его мало интересовало.

– Чего так, Петрович? – обескураженный, но в почтительно наклоне, спросил Селиванов.

– Гм, чего так, спрашиваешь? А послушайте-ка, ребятишки, – без движения шеи и даже глаз обратился он ко всем. – Построить на центральной усадьбе гаражи надо? Надо. Заправочные станции надо? Надо. Запчасти надо? Надо. Денежки на закупку самой техники надо? Надо. Да и сплошь развалюхи в МТС, всё больше довоенные, а потому на одном только ремонте начисто разоримся. А жильё для механизаторов надо? Надо. Зарплату им выдавать надо? Надо. А из каких шишей? Неведомо. Да мало ли чего ещё надо. И хвалёные укрупнения, увидите, больше бестолковости внесут в нашу крестьянскую жизнь, чем пользы. Не надо крестьянину гарантированной зарплаты – вовсе работать перестанем. Сейчас – сплошь перекуры и выпивки, некоторых работничком беспрестанно подгоняем, а когда он будет знать, что всё равно получит зарплату, – так какой же от него работы ждать? Никакой. Чую, были мы голодранцами, а теперь и вовсе без портков останемся.

Замолчал. Обрывно, твёрдо замолчал. И как начал ровно, беспристрастно говорить, так теперь с отстранённым, без выраженных чувств лицом и молчал, словно бы превратился в Будду.

Супруга его, молочно-молодо горя щёками, в строгой, тугой выпрямленности тела сидела с ним плечом к плечу, точь-в-точь как на этом портрете в доме Кузьмы, и также была внешне отстранённой, недоступной для всех собравшихся за этим столом.

Афанасию подумалось, что эти два человека, эти муж и жена, эти простые русские крестьяне знают такую правду и о себе, и об окружающих, и даже о жизни всей, что она не даст им, даже если бы они или захотели, или были принуждены вдруг, согнуться перед жизнью и судьбой.

Он любовался ими.

Вспыхнул спор, но Трифон Петрович за весь последующий вечер уже не произнёс ни слова. Сидел малоподвижно, весь слитный со своей супругой. Казалось, он говорил своим поведением и видом: «Я сказал – и точка. А жена моя – моя подпорка, и ничего вы с нами не сделаете».

Афанасий тоже не вступил в общий разговор. Он снова загрустил, поник. Мыслил совсем недавно, что порадует земляков, а вышло – раззадорил их, можно сказать, столкнул лоб в лоб, пытаясь влить в их сердца пустые – оказывается, всё же пустые – надежды.

«Молодец Трифон Петрович: всыпал мне по первое число», – подумал, усмехнувшись горькой, зловатой – злясь единственно на себя – усмешкой.