Геннадий Хлебников - На пределе

Разве можно наблюдать со стороны равнодушно, когда люди выбиваются из сил. Берусь помогать катить вагонетку. Рядом пристроился Иван Кириенко, красивый мужчина с лихорадочным чахоточным румянцем на смуглых щеках. Кириенко вернулся с фронта больной, простуженный в окопах, в критической стадии туберкулеза. О безнадежной судьбе своей он знал и относился к этому со стоическим спокойствием. «Много мертвых товарищей пришлось повидать на фронте, — говаривал он. — А я чем лучше их? Умру, другие будут жить». Наверное, мысль — «другие будут жить» — согревала его и придавала ему сил и неиссякаемого оптимизма. Кириенко не пошел на инвалидность, а напросился на свою старую хлопотную работу десятника гофманской печи.

Когда вагонетка была доставлена на место, Кириенко отвел меня в сторону.

— Мордуем девок, — крикнул в сторону садчиц, хлопотавших возле вагонетки. — Не могу спокойно смотреть на их каторжную работу. Только что не прикованы они к этой вагонетке.

— Что поделаешь, — вздохнул я.

— Есть у меня мыслишка: лебедки надо поставить и таскать вагонетки тросом.

— До войны пытались лебедкой, не получилось, — припомнил я.

— До войны пробовали, знаю, но тогда людей много было, мужиков, а нашему главному механику Чернову лишний механизм — кость в горле, забота лишняя. Чернов, чуть кто предложит что-нибудь механизировать, толдонит свою присказку: «На кирпичном заводе в Нижних Котлах, что под Москвой, эту операцию вручную выполняют, а вы тут, на Амуре, хотите смудровать. Не нужна такая механизация. Кирпич, он руки любит, ласку любит кирпич. Вон раньше-то какой был кирпичик, его хоть замест хлеба ешь…» Любому заморочит голову Чернов. И Никандров к нему всегда прислушивался.

— Ну и что ты конкретно предлагаешь? — спрашиваю.

— Возьмем с заброшенного карьера две лебедки, поставим под шатром. А ты в тресте трос проси. Метров двести нужно. Договорились? А монтаж мне ребята из мастерской помогут сделать. Манаенко обещал помогать в свободное время.

Девчата тем временем закатили вагонетку с сырцом в печь. Тут тоже сноровка нужна — вкатить вагонетку через узкий ходок-лаз, не задев стенку печи, не опрокинув вагонетку. В самой печи рельс нет и колеса идут по стальным листам, брошенным на пол. Ярко горит переносная лампа. Садчицы, не теряя времени, выстраиваются по давно отработанному порядку. Сама бригадирша Валя Лохтина укладывает основание садки, рядом такую же операцию выполняет ее помощница, правая рука, Мария Авдеева. У остальных обязанности попроще, но не легче. Одна снимает с полок вагонетки сразу два кирпича и бросает их в руки напарницы, та ловит, кидает следующей садчице. И лишь потом кирпичи попадают в руки Вали и Маши. Два кирпича весят ровно девять килограммов. За смену через руки девушек пройдет тридцать тонн груза!

Посадить кирпич-сырец для обжига — очень хитроумное дело. Требуется высокая квалификация, чтобы выложить «решетку», «елочку», «колодцы» и другие элементы садки. По существу в полости гофманской кольцевой печи, внутри очень похожей на тоннель метро, строится (только без раствора) другая печь. Эту печь топят до красного каления, потом медленно остужают и вынимают из тоннеля готовый кирпич, красный, звонкий. Так что садчицы — те же печники. Если при кладке обычной печки хоть чуть-чуть нарушить конструкцию, печь станет дымить; так и при садке сырца под обжиг: любое нарушение сложной кладки приведет к браку: недожогу или пережогу, что одинаково плохо.

Помню, до войны мастера, вызванные из Москвы, обучали наших парней садке около года. Десятки тысяч кирпичей вывозили на свалку. Но эти девчата и женщины, пришедшие сюда, на печь, в трагические первые недели войны, потратили на освоение этой мужской профессии считанные дни!.. Журналисты писали тогда в газетах: «Мужская работа легла на хрупкие женские плечи… Нежные руки женщин не боялись никакой работы». О тех же женщинах — землекопах в карьере в газете городской поместили очерк под заголовком «Богатырская сила». Так один автор нажимал на хрупкость и нежность, другой преувеличивал мощь женщины, наделяя ее борцовской силой.

Нет, не хрупкие плечи у этих девчат-садчиц, с которыми я только что катил вагонетку. Но и не богатырши они, нет. Они — обыкновенные русские девушки и женщины, чувашки, мордовки, татарки, удмуртки… Целый интернационал в печи! А стать у всех русская, советская стать и дух. Неистребимый дух вольности, непокорности, свободолюбия. Эти гражданские качества характера, эти высокие качества и надежды на преодоление врага, на победу передаются от них воинам-мужчинам, воодушевляют их на подвиги. Да разве только воинам? Тем мужчинам, которые остались по настоятельной необходимости в тылу. Разве могут они работать не с утроенной анергией, глядя на самоотверженный труд своих подруг?

Такие мысли одолевали меня, пока я шел вдоль печи, ища камеру, где колонисты должны были убирать золу и половняк. Я был выведен из задумчивости звонким возгласом:

— Эй, поберегись!

Вовремя отпрянул в сторону. Мимо прокатила тачку с кирпичом Нина Тимофеева. На тачке побольше десяти пудов груза. Сколько раз я вижу эту поистине хрупкую на вид девушку и удивляюсь ее ловкости, выносливости. Катить на одноколесной тачке три десятка кирпичей не каждый мужчина сможет. Работать каталем шли неохотно, а взявшихся идти на выгрузку, считали чуть ли не чемпионами. Шла война, и постепенно уходили на фронт катали-чемпионы. Дольше других продержался Георгий Данкин, широкогрудый бородатый увалень. И не на фронт ушел безотказный работник Данкин, он скоропостижно умер от бурного легочного процесса. Туберкулезом в годы войны болели многие, и почему-то особенно часто крупные мужики. Наверно те нормы, которых хватало людям помельче, не могли поддерживать огонь жизни в мощных телах. Такие мужчины на глазах худели, на них, как на вешалке, страшно болталась ставшая просторной одежда, ноги-палки чуть не теряли сапоги, ставшие не по мерке… Особенно убогими и обреченными казались такие мужчины из колонистов. Лишенные нравственной поддержки семьи, они быстро падали духом, опускались, они слонялись по помойкам, съедая все, что можно хотя отдаленно назвать пищей. Они ходили между столами в столовой, жалобно повторяя: «Жижу можно допить?». Они допивали лишенную каких-нибудь калорий жижу супа, из которой уже выловлены все ржаные клецки.

И пришло время, когда на выгрузку кирпича из гофманки встали женщины. И первой заняла место умершего мужа сорокалетняя крепкокостная женщина — Елена Данкина. Второй была Нина Тимофеева. Данкина тогда сказала, оглядев оценивающим взглядом миловидную Нину:

— Невеста из тебя хороша, слов нет, а для каталя ты, девка, жидковата, не заматерела ты для такой лошадиной работы. Тебе бы поберечься. Смотри, девка, замуж не возьмут мужики, когда с войны вернутся.