Памела Шоневальд - Когда мы были чужие

— Ирма! Ирма!

Это была Габриэлла, которая вскарабкалась на фонарную тумбу, и как сумасшедшая махала мне руками.

— Мы видели папу! Он принес мне куклу, такую красивую! И маме цветы!

Внизу стояла Тереза, лицо у нее сияло.

— Благослови тебя Господь, Ирма! — громко пожелала она.

— Я напишу! — закричала я им, и тут охранник снял Габриэллу, передал ее матери, и толпа мгновенно поглотила их обеих, а меня оттеснили к кучке посредников, выкрикивавших названия своих городов. «Бостон! Филадельфия! Чикаго!»

— Работа на фабрике, в Хартфорде, — зазывала женщина, ловко ухватив меня за рукав. — Там же общежитие и столовая. Никакой арендной платы!

— Айова, богатые плодородные земли. Вспахал, посеял, отвернулся — урожай готов! — выкликал ее сосед.

— Поест до Кливленд? — спросила я у распорядителя.

— Поезд на Кливленд, — резко поправил он, а затем по-итальянски объяснил, что мне нужна 34-я платформа. — Ничего не перепутайте. Если сядете не на тот поезд, вас вышвырнут вон на первой же станции. — Он говорил отрывисто, заученными фразами, как человек, привыкший изо дня в день повторять одно и то же. — Еду купите здесь. В поезде поесть негде, а ехать долго.

— Сколько, сударь?

— Долго.

Я купила хлеба и сыру, дороже, чем в Неаполе.

— Это Америка, тут хорошие зарплаты и высокие цены, — усмехнулся торговец, но все равно, это было здорово — купить заграничный мягкий хлеб и получить сдачу иностранными деньгами. На перроне служащий помог мне сесть в последний вагон, а там три широкоплечих поляка дружелюбно подвинулись, освободив для меня местечко на сиденьи. Золото я утратила, но погляди на меня, Дзия, я благополучно добралась до Америки, у меня с собой здешняя еда и деньги.

Поезд дернулся, задрожал и поехал.

Мы пробрались по лабиринту вокзальных путей — они расходились и снова скрещивались, как замысловатые стежки на первом шитье Розанны, — затем нырнули в туннель и наконец выехали под яркое палящее солнце. Пассажиры закрыли окна, чтобы внутрь не залетал пыльный ветер, и в вагоне тут же стало жарко. Пахло чесноком, колбасой, сыром и солеными огурцами. Плакал младенец, дети постарше играли в проходе и то хохотали, то мутузили друг друга, а поляки рядом со мной что-то неторопливо обсуждали, и разговор их лился неспешно и плавно, словно летний ручей. Меня клонило в сон. Я задремала, прижав к себе походный мешок с подарком Густаво.

Я, должно быть, совсем заснула, а когда проснулась, мы уже пролетали мимо зеленых пустошей, мимо домов, так быстро мелькавших за окном, что каждый край земельного участка казался обрезан острыми ножницами. Целые города здесь, видимо, были построены из дерева, даже приземистые белые церкви. Что же, тут и вовсе камня нет?

— Это Огайо? — спросила я.

Один из поляков рассмеялся:

— Нет, это Джерси.

Мы стояли на крошечных полустанках, пропуская поезда-экспресс. Около полудня я поела, но воздушный американский хлеб не давал того насыщения, что выпечка Ассунты. Чтобы заглушить голод, я уставилась в пыльное окно и принялась глядеть на Америку. Отец Ансельмо рассказывал нам про гражданскую войну, в которой погибли около миллиона человек. Но это очень странно, ведь на каждой станции полно народу? Джентльмены в превосходных костюмах здороваются друг с другом, приподнимая блестящие черные шляпы. А вокруг так и кишат торговцы, фермеры, поденщики, и непременно несколько калек и пьяных. Женщины свободно ходят в толпе, большинство одеты в легкие хлопковые платья, но есть и дамы в изящных нарядах, с кружевными зонтиками. Девушки держатся рядом с матерями или собираются стайками. Чернокожие мужчины в отутюженных униформах работают на вокзалах, либо на путях — эти в убогих лохмотьях. Мальчишки бегут за поездом, изображая пыхтящий паровоз.

Как-то мы замедлили ход возле двух чернокожих женщин: они ловко шли вдоль путей, держа на головах огромные корзины с бельем. Мне показалось, что они протяжно поют на ходу, и я перегнулась к соседнему окну, чтобы послушать, но тут поляки уставились на мой шрам, и я быстро села на место. Тот, кого они называли Йозеф, что-то резко сказал, и все тут же отвернулись.

Поезд все шел и шел, и Йозеф затянул неторопливый рассказ, который словно бы перенес меня обратно в Опи, где хорошему рассказчику отводили лучшее место у очага, и он развлекал нас зимними вечерами. Поляки подались вперед, чтобы не упустить ни одного слова, глаза их блестели, когда он понижал голос в самых напряженных местах, а едва он останавливался перевести дух, всякий раз протягивали бутыль — промочить горло. Как-то он умолк надолго, и слушатели нетерпеливо заерзали. Наконец Йозеф произнес фразу, подражая скрипучему старческому голосу, и они озадаченно молчали какое-то время, а потом вдруг разразились диким гоготом и принялись повторять ее на разные лады, покатываясь со смеху. Один даже хлопнул меня по коленке, точно и я понимала, о чем речь. И вдруг я тоже рассмеялась, тогда они стали хохотать уже над тем, что и мне смешно вместе с ними. Йозеф протянул мне бутыль. Дзия пришла бы в ужас, но я отхлебнула глоток, а потом мы поделили между всеми мой сыр и их колбасу. Поезд раскачивался на ходу, мужчины постепенно задремали, но время от времени кто-нибудь повторял уморительную фразу, цокал языком, ударял себя по колену и снова засыпал.

Мы проезжали мимо городков, нанизанных, как бусины, на нитку железной дороги, мимо невысоких, покрытых лесом, холмов и амбаров с круглыми крышами. На полях паслись огромные стада, владеть которыми мог бы лишь знатный богач, и однако, никаких роскошных поместий я не видела — только скромные деревянные домишки.

На одной из станций носильщик знаками показал, что мы будем здесь стоять не меньше часа. Поняв по моему лицу, что мне очень хочется выйти ненадолго из вагона и подышать воздухом Пенсильвании — так носильщик назвал эти края — Йозеф изобразил жестами, чтобы я пошла прогуляться, а он приглядит за моим походным мешком. Что ж, оставшиеся деньги, ножницы-журавль, камешек из стены нашего дома и лоскут, где вышит Опи, надежно спрятаны у меня в кармане передника, так что, наверно, можно оставить мешок под присмотром Йозефа и чуть-чуть пройтись.

Вдоль путей протянулся деревянный тротуар — мне странно было идти по этому помосту. На станции разносчики продавали пироги с мясом, плетеный хлеб с солью и пиво, которое они наливали в жестяные кружки, прикованные длинными цепочками к бочкам. Женщина торговала изогнутыми желтыми фруктами. Она сказала, что это бананы, и дала мне вдохнуть их сладкий аромат. Я заплатила пенни, и мальчишка рядом с ней продемонстрировал, что делать дальше, а потом весело расхохотался, когда я скривилась, надкусив горькую кожуру. Торговка взяла у меня банан, ловко раскрыла шкурку и протянула мне, дав понять, что есть надо бархатистую белую мякоть.