Памела Шоневальд - Когда мы были чужие

— Ну а как же матрос? — не отставала Молли. — Он-то был не старый.

Да, я думала о Густаво, особенно по ночам, когда тени, скользившие по потолку, превращались в бегущие по морю волны, или в мелкие трещинки на китовой пластинке, которую он мне подарил.

— У меня нет его адреса, — напомнила я Молли, — а у него нет моего. — И потом, он моряк. Кто знает, где он. И с кем.

— Так-то оно так, — с готовностью согласилась Молли, — но я не об этом говорю. Он был вовсе не старый и однако охотно проводил с тобой время. Ты можешь найти еще кого-нибудь. Город большой.

Но у меня было мало времени на поиски. Вся неделя расписана по часам. С понедельника по субботу я работала в ателье, начиная как можно раньше утром, пока еще было не так жарко. Вечером в понедельник мы с Софией обходили больных. В пятницу вели прием в клинике. Поздно вечером в те дни, когда я стирала и гладила, я садилась за свои записи — симптомы, лечение. По вторникам и четвергам ходила на английский в тесный зальчик на Норт-сайд, который выделила местная община. Там мы вслух читали газетные статьи, и голубоглазая мисс Магуайер убирала наш иностранный акцент.

— Wind, — терпеливо повторяла она. — Не закусывайте нижнюю губу, складывайте губы трубочкой, как при поце… как когда свистите. (Общий смех, свист и чмоканье воздушных поцелуев.) — W, w, w, — настойчиво твердит наша учительница. — Whisper, wonder, where, — повторите и запишите все слова, которые знаете на букву w .

По воскресеньям я делала вышивки, которые Молли потом продавала, — делала, пользуясь каждой свободной минуткой, даже в трамвае. Как-то на углу нашей улицы мы с Молли наблюдали за мучениями бакалейщика: две только приехавшие из Калабрии иммигрантки пытались жестами и гримасами объяснить ему, что им нужны соль, сахар и мука. Бакалейщик беспомощно развел мощные волосатые руки и сказал, что сил его больше нету целыми днями глядеть на ужимки первачков. После того как я перевела ему, чего они хотят, и проверила сдачу, одна из итальянок расцеловала меня. Когда в последний раз кто-то так ласково, по-домашнему, чмокал меня в щечку?

— Они что, твои дальние родственницы? — шепнула Молли.

— Научите нас английскому, — стали упрашивать меня итальянки. — Чтоб хоть в магазин можно было ходить.

Я попыталась возразить, что сама еще только учу язык, да и преподавать не умею и учебников у меня нет.

— Пожалуйста, синьорина, пожалуйста.

— А почему нет? — спросила Молли, разобравшая слово Inglese в быстрой оживленной беседе. — Для иностранки ты говоришь очень хорошо. Только пусть платят тебе хоть что-нибудь, а то знаю я тебя, работаешь на свою докторшу задарма. И ты ведь, кажется, говорила, что хочешь послать деньги в Кливленд?

Да, я сказала ей об этом, только не сказала почему, — а меж тем мысль о деньгах, украденных у Мистрис, глодала меня все сильнее. На исповеди в Успенской церкви я рассказала обо всем отцу Паоло, и о том, что Мистрис нас обворовывала, и что пыталась настроить Лулу против меня.

— Украсть у святого и украсть у грешника — все равно украсть, не так ли?

— Да, падре.

— А представьте, что вместо вас обвинили Лулу? Негритянке особенно нелегко оправдаться.

Я никогда до того не думала, что могла подвести Лулу, первого человека, с которым подружилась в Америке.

— Но я не могу сейчас вернуть все деньги.

— Вы можете начать, дитя мое.

Итак, каждую среду поздно вечером с десяток мужчин и женщин набивались на кухню, в квартире, которую сестры из Калабрии делили напополам со своей тетушкой. Каждый ученик исправно отсчитывал по десять центов за занятие. Те, что посмелее, щупали материю на моих платьях. Женщины трогали тесьму, глазели на туфли и наклонялись поближе, заглядывая мне в рот, когда я произносила английские слова. Они говорили фразы по-итальянски и спрашивали:

— А вы, американцы, как это говорите?

Вы, американцы . Забавно.

— Я здесь всего два года, — напомнила я им.

— Да, но вы уже другая, не такая, как мы, — настаивала девушка из Бари.

— В чем другая? Скажите мне. Чем я отличаюсь?

Девушка покачала головой, как будто правда была столь очевидна, что и говорить не о чем. Хорваты, поляки и русские, жившие по соседству, вскоре проведали про наши среды. Кто-то отыскал комнату побольше, и туда набивалась куча народу. Некоторые приходили со своими стульями, многие просто стояли вдоль стен. Жестами они изображали, чем занимаются, и я называла их профессии и инструменты: плотник, каменщик, повариха, бармен, рабочий, молот, наковальня, печь, пекарская лопатка . Бородатый армянин вынул из-за голенища сверкающий нож, махнул им пару раз в воздухе, а потом с залихватским изяществом перерезал на лету собственный волос. Я велела ему убрать оружие, а потом несколько раз повторить: «Я отличный металлист».

Вскоре я отправила в Кливленд пять долларов и письмо, подправленное учительницей, мое первое письмо по-английски. Мистрис прислала резкий ответ: она всегда считала, что я неблагодарная девчонка, предательница и вообще не заслуживаю никакого доверия. Тем не менее, она готова принять «первый взнос» и ожидает дальнейших выплат «без лишнего промедления». Также она с негодованием сообщила, что Лула «вышла замуж за того чернокожего почти сразу после твоего отъезда». Итак, Лула благополучно ушла от нее, о чем я с радостью поведала отцу Паоло, как и том, что выплачу оставшийся долг до сентября.

— Слушай-ка, Ирма, — предложила Молли. — Давай хоть немного развлечемся, по крайности раз за все лето.

— Это очень правильно, — поддержала потом ее идею София.

Четвертого июля, когда даже мадам Элен закрыла ателье, я пошла с Молли на праздничное гулянье у озера Мичиган: с оркестрами, речами, Дядей Сэмом на высоченных ходулях, мороженым и воздушными шариками. Дети, как яркие птички, порхали по лужайкам, катали обручи, играли в мяч и догонялки. Немецкие разносчики торговали вареными сосисками, засунутыми в длинные булочки, а над озером рассыпались сверкающим дождем фейерверки: красные, белые и синие искры медленно падали в темную воду.

— Красиво, правда? — крикнула мне Молли. — У нас дома ничего похожего не бывало.

Да, красиво, как ночью на «Сервии», когда темно-синее небо сквозь прошито звездными блестками.

Неторопливо возвращаясь домой, мы смаковали мороженое и болтали обо всем на свете. Молли спросила, что подтолкнуло меня стать портнихой.

— Я тоже, конечно, шить умею. Да каждая девушка хоть немного этому обучена. Но почему ты так любишь шить?

Я объяснила, что мне нравится, когда ткань покорно принимает ту форму, какая была задумана, изящно облегая фигуру, скрывая ее недостатки и подчеркивая достоинства. И что нитка в умелых руках — то же, что кисть для художника, она рисует картины. Разве не волшебство — из разрозненных кусков, корсажа, рукавов, юбки — вдруг получается нечто единое: платье. Как из отдельных слов — песня. Я говорила, говорила, и вдруг поняла, что уже не чувствую прежней радости.