Эрнст Мезаботт - Иезуит. Сикст V [Исторические романы]

Победная улыбка озарила лицо Дианы. В этих немногих словах заключалось оружие для победы, и теперь она знала, как действовать.

— Впрочем, графиня, — сказал Франциск, приближаясь снова к своей любовнице, — мне кажется, Монморанси не может жаловаться на мою честность. Я позволял ему пять лет мучить своего врага, но теперь нужно это прекратить. Это верно, что подобное решение не понравится господину коннетаблю, но зато доставлю много радости другому верному моему другу и товарищу по оружию, маркизу Бомануару.

Диана насмешливо взглянула на короля и потом вдруг разразилась таким гомерическим хохотом, что совсем поставила его в тупик.

— Что вы нашли смешного в моих словах? — спросил озадаченно король. — Вы, верно, находите глупым то, что я говорю о таких серьезных делах с такой ветреницей, как моя прелестная Диана?

— Нет… Ох! Нет… Напротив… Но, что хотите, слыша от вас, что Бомануар ваш друг — ха, ха, я не могу удержаться от смеха, извините меня!

Лицо Франциска еще более нахмурилось.

— Сударыня, — сказал он коротко и резко, — я вас прошу воздержаться от подобных неприятных замечаний по поводу человека, которого я люблю и уважаю; это один из первых дворян Франции.

Графиня моментально сделалась серьезной.

— Простите меня, сир, — сказала она с достоинством, — но мне кажется, что христианский король не может иметь верного и милейшего друга… гугенота.

Франциск был поражен. Он всегда боялся и презирал еретиков. В любовных своих похождениях он не делал никогда разбора. Ему было безразлично: поддавалась ли его ухаживаниям горожанка, крестьянка или просто потерянная женщина самого низкого сорта; но он умер бы от страха и ужаса, если бы знал, что дотронулся до еретички и, не задумавшись, предал бы ее сожжению, как последовательницу Кальвина [36] Кальвин Жан (1509–1564), деятель Реформации, основатель кальвинизма. В 1541 году превратил г. Женеву в оплот Реформации. Из Женевы кальвинизм проник во Францию (гугеноты), Англию, Шотландию и Нидерланды (пуритане). или Лютера.

И вдруг с розовых губок графини де Брези слетело столь страшное и опасное для Бомануара обвинение в ереси. От подобного обвинения ничто не могло спасти человека: ни знатность рода, ни чин, ни военная храбрость. Тот, которого обвиняли в ереси, рано ли или поздно, но должен был ожидать строгого суда.

Инквизиция, появившаяся сначала в Тулузе, быстро распространилась по всей Франции я не щадила намеченные ей заранее жертвы. Если все же принцы королевской крови, подобно Конде, избегали ее, то не по своему высокому роду или положению, а только потому, что были сильно вооружены и укреплены в своих замках и, таким образом, составляли настолько крепкую кость, что она приходилась не по зубам воинам веры. Именно это слепое настойчивое преследование, без различия сословий или положений, заставляло дворян и граждан — кальвинистов — браться за оружие для защиты свободы своей веры, и сделало прекрасную Францию несчастной и проклятой страной.

Обвинение в ереси Бомануара произвело глубокое впечатление на суеверного Франциска. Последствие этого обвинения, хотя и без доказательств, по одному простому подозрению или капризу, обычно губило человека.

— Еретик! Бомануар еретик?! — воскликнул король неуверенным тоном. — И вы в этом вполне уверены, Диана?

— Уверена ли я?! Не он ли вместе со своим другом Конде заседает в тайных собраниях гугенотов в окрестностях Парижа? Разве не он запретил доминиканцам — посланным от святого отца папы — проповедовать на своих землях и собирать с его вассалов деньги за индульгенции?

Эти факты были явным плодом фантазии самой графини. Эта вновь принятая в общество Лайолы союзница отлично знала, по правилам своего господина, что клеветать всегда выгодно: ибо от клеветы всегда что-нибудь да останется.

— Неужели это правда? — негодовал монарх. — Все мне изменяют: идут спасать других, между тем как сами должны быть судимы. Ах Бомануар! Ты намерен спасти другого из тюрьмы, когда сам должен быть не менее наказан!

В это время слуга короля Тасмен постучал в дверь и спросил, не угодно ли будет королю принять великого коннетабля де Монморанси.

— Монморанси здесь?! — заволновался король. — Но если он увидит вас со мной, графиня, он может предположить…

— …самые невероятные вещи, — продолжила она совершенно спокойно. — Тем не менее, Франциск, вам необходимо принять его, так как он может дать важные разъяснения…

— Пусть будет так, как вы хотите, Диана, — решил король. — Тасмен, попроси герцога де Монморанси войти!

Минуту спустя, на пороге комнаты появилась статная и строгая фигура старого герцога. Он низко поклонился королю и вежливо поцеловал руку Диане, не выказывая между тем ни малейшего удивления тому, что видит ее здесь. И, пользуясь правами своих лет и чина, сел.

— Итак, мой верный слуга, — сказал Франциск, — у вас, должно быть, есть известие, которое настолько серьезно и важно, что не терпит отлагательства?

— Вы угадали, сир. Я должен вам сказать, что… был заговор, имевший целью отнять у вас корону.

— У меня! — вскричал король с неестественным смехом. — Интересно, кто это возымел смелость посягнуть на мою корону, которая оберегается моей шпагой?

— Кто?.. Во-первых — ваши двоюродные братья: де Конде и де Бурбон, а во-вторых — гугеноты.

— Гугеноты! — произнес король, на самом деле гораздо более испуганный, чем казался. — И вы думаете, что они решатся на такое злодейство?

Монморанси резко и презрительно пожал плечами и грубо сказал:

— Какой вы странный, король! Вы, христианский король, который сжигает этих гугенотов, сажает их в тюрьмы, пытает их, они вас называют мучителем и притеснителем, — и вы ожидаете, чтобы они любили вас?! Вы, сир, ищете их смерти, а они ищут вашей! Это вполне понятно.

— Что же вы хотите, — сказал угрюмо король, — чтоб я позволил распространяться чуме ереси по моему королевству и вселять презрение к церкви и неповиновение королю? Неужели вы осмеливаетесь дать мне подобный совет?

— Я ничего не могу от вас требовать, а также не могу давать вам советы. Вы желаете уничтожить гугенотов? Дайте мне приказ, и я уничтожу их, как собак. Хотите оставить их в покое? Оставляйте. Это уж не мое дело. Столько лет я вам повинуюсь, что, поверьте, на старости лет не стану изменять своих привычек.

Эта гордая и резкая откровенность де Монморанси была не более как хитрость. Он прекрасно знал, что его грубые манеры производили большое впечатление на короля; и, действительно, у Франциска не хватало проницательности распознать под солдатской простотой ловкого хитреца.

— Но, может быть, ложные предуведомления ввели тебя в заблуждение, — заметил кротко король. — Заговор такого рода не открывается так внезапно…