Том Холт - Козлопеснь

Знаю, что вы сейчас думаете, и вы правы — я рассуждаю по-стариковски. Подозреваю, это из-за книги я докатился до такого. До начала этой бесплодной затеи я не особенно и задумывался о прежних временах — я не из тех, кто любит копаться в прошлом. Мы, афиняне, вообще не очень-то обращаем внимание на течение времени. Скажем, хоры того же Аристофана состояли как бы из людей, бившихся при Марафоне — через много лет после того, как умерли и были похоронены последние ветераны, но никто из зрителей не находил это странным. Им продолжало казаться, что те воины до сих пор живы, и никому в голову не приходило разыскать выживших в битве и расспросить их о том, что там произошло, с тем чтобы записать эти воспоминания для еще не рожденных поколений. В итоге, когда персонажи вроде знаменитого Геродота принимаются сочинять и зачитывать свои книги, не находится никого, способного отличить правду от лжи. Именно поэтому я и взялся за это сочинение, наверное — ну и еще из-за денег, конечно же, которые предложил мне Декситей, а еще чтобы скоротать зиму. Благие боги, уж не начинаю ли я заговариваться? Лучше мне вернуться к своей истории, пока я сохраняю хоть какую-то связь с реальностью.

Как я уже говорил, мой хор должен был выйти на второй день после трагедий Эврипида, и я не знал, радоваться мне или горевать. Ну так что же — первый день я провел в состоянии ребенка, который должны в первый раз отвести на рынок, и едва заметил трагедии. Комедия была совершенно чудовищной — первый из тех жалких семейных фарсов, ставших столь популярными впоследствии — что-то о юноше, желающем жениться на соседской девчонке, но по какой-то невероятной причине не могущем этого добиться; не прозвучало ни единой остроты на тему политики или войны, а песни хора не имели никакой связи с сюжетом и, казалось, были впихнуты в постановку в самый последний момент. У меня она не вызвала ничего, кроме отвращения — и потому аплодисменты публики прозвучали особенно угнетающе. Когда зрители аплодируют скверной комедии, я воспринимаю это, как личное оскорбление — за исключением тех случаев, когда аплодируют моей комедии, разумеется. Когда эта пародия испустила, наконец, последний вздох, я не стал задерживаться, чтобы поболтать с людьми, которых не видел с прошлого года, как обычно, а сразу отправился домой. Чуть позже заглянул Филонид, чтобы обсудить последние неясности, но больше из вежливости, чем по необходимости. Он все держал под полным контролем, как хороший персидский наместник, и в моей помощи не нуждался. Я спросил его, не слышал ли он, что замышляет Аристофан; он посмотрел на меня очень странным взглядом и сказал, что я стал одержим Аристофаном, так что я оставил эту тему. Я рано поужинал и лег в постель, но, конечно же, не смог заснуть. Я жаждал победы сильнее, чем когда-либо раньше; как раз тогда я понял, что если добьюсь ее, то эта пьеса станет последней, и после нее я навсегда покончу с театром.

Я не знал, почему я так решил. До сих пор не знаю.

У дома Филонида я появился по крайней мере за два часа до рассвета, чтобы обнаружить его еще в постели; он не особенно обрадовался при виде меня. Настроение у него было довольно мрачное — неудивительно, если вспомнить, что в тот день ему исполнилось пятьдесят семь — но после чаши подогретого вина с медом и сыром и краюхи хлеба он забегал, как восемнадцатилетний, и тут начали подходить актеры и участники хора.

Это утро я буду помнить до конца своих дней. Первыми появились ведущие хористы, и они кипели энергией и энтузиазмом. Затем пришли два актера второго плана, с похмелья, но в целом в порядке. Протагониста, однако, нигде не было видно. Этот человек, некий Филохарм, славился своей нерасторопностью и способностью повсюду опаздывать, и потому поначалу никто не встревожился. Но когда до начала первой трагедии остался час, а от него по-прежнему не было ни слуху, ни духу, Филонид принялся рассылать гонцов на поиски, а остальные сидели и гадали, что, ради богов, с ним произошло. Филонид к этому моменту уже хорошенько разогрелся и коротал ожидание, рассуждая о том, что сделает с Филохармом при встрече. Я же в глубине души уже знал, что с ним случилось, и потому когда один из людей Филонида ворвался в дом и выкрикнул свою весть, ничуть не удивился.

Филохарма, сообщил гонец, нашли на рыночной площади. Он был совершенно и безнадежно пьян — в его вино подмешали маковую настойку, и не было ни единого шанса, что он протрезвеет в обозримое время. Посланец рассказал, что встретил парочку знакомых, которые видели нашего ведущего актера накануне, выпивающим в компании рыжего типа и еще одного — высокого роста и веснушчатого, и мы все поняли. Эти двое были главарями клаки Аристофана — теми самыми, которые устроили сцену на предпросмотре. Одним богам известно, как Филохарм ухитрился их не узнать. На самом деле я уверен, что он вполне их узнал, и что при этом изрядное количество серебра перешло из рук в руки.

В общем, казалось, что все кончено: нет ведущего актера — нет представления. По крайней мере половину текста пьесы произносил протагонист, что в те времена было обычным делом для комедии. Филонида чуть не хватил удар, отчасти из-за того, что именно в его обязанности входило предотвращение подобных инцидентов. Но я не мог его винить; имело смысл отслеживать действия соперников, но уж никак не тех, кто даже не участвовал в Фестивале, а уж первых-то он держал под неусыпным наблюдением, я уверен. Ему просто в голову не пришло, что вражда Аристофана лично ко мне заведет его так далеко.

За полчаса до начала первой трагедии у нас по-прежнему не было никакого плана; я был обеими руками за то, чтобы отправиться к архонту и обо всем рассказать, и как можно скорее, чтобы он успел придумать, чем заполнить освободившееся время. Но Филонид и слышать об этом не хотел. Он посмотрел на меня и сказал:

— Я не позволю, чтобы мою лучшую работу просто взяли и вышвырнули прочь. Один из нас должен это сделать.

Я уставился на него.

— Ты свихнулся, — сказал я. — Я в актерском деле ни уха, ни рыла.

— Я знаю, — сказал он. — И голоса у тебя нет, а уж двигаешься ты, как телега без колеса. И рост у тебя маленький. Нет, ты не годишься. Совершенно не годишься.

Мы посмотрели друг на друга. Мы были знакомы многие и многие годы. Филонид был первым человеком, с которым я заговорил, вернувшись с Сицилии. Если в Афинах у меня и был друг, это был Филонид. Кроме того, он, без сомнения, мог бы превзойти самого Фесписа — у него был чудесный голос, невероятное чувство времени и харизма, которая могла обездвижить публику. Существовала, однако, одна проблема. Он страшно боялся публичных выступлений.

Как-то он рассказал мне, как выступал перед большим скоплением народа — первый и последний раз в жизни. Причиной послужил иск: пустяковый, сосед задолжал ему мелкую сумму, и после тяжких раздумий он все-таки решился подать на того в суд. Он сочинил блестящую речь и заучил ее наизусть. Он репетировал ее целых две недели, каждый день, с рассвета до заката, забросив все остальные дела. Он посещал суд, чтобы привыкнуть к атмосфере, советовался с опытными сутягами и даже прочел пару книг на тему. Но когда наступил решительный момент и водяные часы были запущены, его разбил паралич. Невзирая на титанические усилия, он не смог выдавить ни единого слова, и дело закончилось в пользу соседа. И при этом он был человеком, способным переломить коллективную волю самых строптивых хоров, довести профессионального актера до слез и заставить автора переписать любую речь — и все это исключительно за счет силы личности. И вот я прошу его выйти на сцену Театра Диониса, в первый раз в жизни, на Великих Дионисиях, перед лицом примерно пятнадцати тысяч человек и сыграть главную роль в комедии.