Том Холт - Козлопеснь

Мы сидели и мрачно сверлили друг друга взглядами, как два бродячих пса, застывших над кучкой потрохов на рынке, оглушенные мыслью о том, что кому-то из нас придется сыграть главную роль.

— А знаешь, — сказал Филонид после долгого молчания, — если ты немного приосанишься и будешь говорить очень медленно, может получиться не так и плохо.

Я улыбнулся деревянной улыбкой.

— Говорят, что актерское мастерство и умение выступать в суде не имеют между собой ничего общего, — сказал я. — Во-первых, публика на твоей стороне. Скорее всего, стоит тебе побороть нервозность, ты начнешь получать огромное удовольствие от процесса.

Он пропустил мои слова мимо ушей, как будто я вообще не раскрывал рта; был у него такой талант, и он вовсю пользовался им, общаясь с актерами.

— В конце концов, — сказал он, — не так давно у авторов было в обычае время от времени играть главную роль в своих пьесах. Перед войной это было самым обычным делом. Эсхил постоянно так поступал.

— Эсхил положил этому конец, — заметил я, — выведя на сцену второго актера. Помню, кто-то рассказывал, что всякий раз, когда Эсхилу приходилось выходить на сцену, лицо его покрывалось ужасной сыпью. Ему приходилось надевать специальную маску с мягкой подбивкой.

Филонид попробовал зайти с другой стороны.

— Должно быть, ужасное это ощущение, — произнес он сочувственно, — когда публика покидает театр и все обсуждают, как хорош был такой-то в роли героя и даже не упоминают об авторе пьесы, как будто актеры сами ее сочинили. И ведь никто даже не узнает тебя под маской — все будут думать, что это Филохарм. То есть если ты облажаешься, позор падет на его голову, а если произведешь фурор, то просто снимешь маску и все поймут, что это был ты.

— Ну уж нет, — произнес я решительно. — Это хорошая пьеса, и я не позволю, чтобы ее испортил какой-то идиот — например, я. Давай смотреть фактам в лицо: я не доберусь и до конца вступительной сцены, не уронив что-нибудь и не свалившись в зал. А тот эпизод, где хор пускается в пляс перед героем? Я такой коротышка, что публика потеряет меня из виду, даже котурны не спасут.

— Ты просто трус, — с отчаянием сказал Филонид. Он обливался потом, даже тыльная сторона рук у него была мокрой, а глаза сделались совсем совиные.

— Да, — согласился я. — И ты тоже. Так кому же из нас придется принародно валять дурака?

— Я должен думать о репутации.

— Ты сам сказал, — напомнил я, — тебя никто не узнает под маской.

— Кто-нибудь обязательно узнает мой голос, — произнес он слегка истерически. — Ты представляешь, на скольких я успел наорать за все эти годы?

— Мой голос знают еще лучше, — сказал я. — А он далеко не так хорош, как твой, — быстро добавил я. — Ты всегда жаловался, что не существует актера, умеющего говорить, как следует. Сегодня твой шанс показать им, как это делается.

— Я ушел на покой, забыл?

— Ну так значит тебе нечего терять, разве нет?

Но он затряс головой так яростно, что я испугался, что она сейчас отвалится.

— Нет, — сказал он, — я не выйду на сцену и это мое последнее слово. Это твоя пьеса; если хочешь ее спасти, сделай это сам.

— Слушай, — сказал я, — я не могу ее спасти, я могу только погубить ее. Нет, если ты не возьмешь на себя эту роль, мне остается единственный выход. Я пойду к архонту и скажу ему, что пьесы не будет — из-за твоей небрежности и беспечности. Потом я немного поколдую над ней и поставлю через год, может, под другим названием. Конечно, твоей репутации в театре придет конец; когда люди узнают правду, работы тебе не видать; ну так и что с того, ты же сам сказал, что все равно ушел на покой.

Я поднялся, чтобы идти; я взял посох и уже был в дверях, когда Филонид окликнул меня.

— Если ты скажешь что-то такое архонту, — сказал он, — я тебя убью, будь уверен. Это из-за твоего драгоценного врага мы оказались в заднице, не из-за моего.

— Выбора у меня особого нет, — ответил я. — Смотри на это так. Если я прикинусь актером, которого тренировал ты, и провалюсь — а это неизбежно — кого будут винить? Не меня, поэта. Винить будут начальника хора. Будут говорить — Филонид окончательно потерял хватку. Покатился под гору, — скажут все, — я когда еще утверждал, что ему пора на покой. Но если пойдешь ты, по крайней мере в случае провала тебе некого будет винить, кроме себя самого. Давай же, человече; если недотыкомки, называющие себя актерами, способны на это, то ты справишься без всяких усилий.

Думаю, именно этим я его и убедил, ибо Филонид всегда презирал актеров. Он застыл, казалось, на целую вечность, не произнося ни слова; затем совершенно неожиданно издал звук пропоротого винного меха и осыпал меня самыми гнусными оскорблениями, какие только звучали под солнцем. Сколько помню, превалировали вариации на темы шантажа и трусости. Я воспринял их как знак согласия.

— Но есть одно условие, — сказал он. — Остаток дня мы проведем, по шагам разбирая пьесу — в полном составе, в костюмах, со всем прочим, пока я не смогу сыграть ее с закрытыми глазами, потому что скорее всего так я и буду ее играть. Согласен?

— Конечно.

— А когда все закончится, — продолжал он, — я хочу, чтобы ты пообещал мне, что будешь держать Аристофана, пока я не переломаю ему все кости до единой. Согласен?

— С всем удовольствием.

Он поднялся с таким видом, как будто на плечи ему взвалили мраморную глыбу.

— Чудесный выдался день рождения, — простонал он. — Так, ладно. Собираем хор и приступаем к делу.

В итоге я так и не увидел пресловутые экспериментальные пьесы Эврипида, ставшие позже столь знаменитыми; пока они шокировали совершенно неподготовленную публику, я в пятый или шестой раз слушал, как Филонид произносит свою главную речь, сидя на обширном дворе позади склада нашего приятеля-зерноторговца около Пникса, а полностью костюмированный и совершенно несчастный хор маршировал взад-вперед, попутно подсчитывая, сколько с меня содрать за переработку и невозможность посмотреть трагедии. Надо, впрочем, отдать Филониду должное: хотя он прерывался через каждый шесть-семь строк, чтобы огласить новый, только что придуманный для меня эпитет, он ни разу не предложил сократить текст для облегчения собственной доли; ни на йоту он не изменил запланированную им последовательность выходов и сцен. И если, закончив речь и обернувшись к хору, он обнаруживал малейшее нарушение в расположении участников, то бросался на святотатца как лев на козу. Если уж он собирается выставить себя идиотом на старости лет, заявил он, по крайней мере все остальные для разнообразия должны все сделать как надо, и всякого, кто напортачит, ждет судьба Аристофана, а то и чего похуже. Наконец, прогнав пьесу шесть раз в максимальном темпе, он объявил, что лучшего ему ни за что не добиться, а потому остается только хорошенько выпить.