Том Холт - Козлопеснь

— Что произошло? — спросил он.

— Идиот, — отвечала жена. — Тебя же ударила молния.

— Молния? — переспросил Эвергет. И все вспомнил. — Значит, бог и в самом деле был здесь?

— Был, — ответила Миррина. — И ты оскорбил его, так что он поразил тебя молнией. Я была в ужасе.

Эвергет глубоко вздохнул и, разумеется, учуял духи.

— Что это за странный запах? — спросил он.

— В твоем доме побывал бог, а ты задаешь такие вопросы? — ответила Миррина.

Тотчас же Эвергет поковылял готовиться к жертвоприношению, а потом до самой смерти клялся, что видел бога. И когда девять месяцев спустя его жена принесла сына, не было более гордого мужа во всех Афинах. Он назвал сына Диогеном (что означает Сын Зевса) и распорядился написать на стене внутренней комнаты фреску с Ледой и Лебедем, причем Леда выглядела в точности, как Миррина. К несчастью, удар по голове не прошел даром и довольно скоро Эвергет скончался, но это было, возможно, к добру; сын его оказался совсем не подобен Зевсу, удача покинула семью, потомки Диогена к тому моменту, когда я свел знакомство с одним из них, скатились до положения гребцов и присяжных. Так или иначе, но остатки святилища, который в память о том событии Эвергет возвел на своей земле недалеко от Паленны, можно видеть и по сей день; во времена моего детства это маленький храм считался местной достопримечательностью. Несколько лет спустя, однако, крышу с него сорвало штормом, а люди потихоньку растаскали стены на починку амбаров и заборов, так что к настоящему моменту уцелели только освященная ограда и собственно алтарь.

Я знаю, есть такие люди, которым никакая история или поэма не в радость, если им не сказать, как выглядит герой. Думаю, это из-за недостатка воображения, поощрять каковой не следует; я, однако, могу их отчасти понять, поскольку сам был не чужд этого порока в детстве, когда посещал достойное презрения заведение, именуемое Школой Стратокла.

Целью существования этой организации было обучение потомков благородных фамилий декламации Гомера; в те дни царило всеобщее убеждение, что единственным навыком, который необходимо передать юноше перед тем, как он шагнет во внешний мир — это умение декламировать «Илиаду » и «Одиссею » наизусть, как те жалкие старикашки, которые зарабатывают этим на жизнь на ярмарках; имея намерения сделаться эстетом и литератором я никоим образом не мог с этим смириться. Для начала я не любил Гомера (я знаю, что говорить подобное — все равно как утверждать, что не любишь солнечный свет, но что поделаешь), а в том возрасте терпения на неприятные вещи у меня было гораздо меньше, чем нынче. Тем не менее, наставники в Школе Стратокла были, как на подбор, крупнее меня (полагаю, это единственное качество, на которое Стратокл обращал внимание при покупке рабов), а посему мне пришлось измысливать разные способы скармливать своему уму бесконечные тяжеловесные пассажи гекзаметром. Постепенно я пришел к идее персонификации каждого из протагонистов эпоса, сопоставляя их со своими знакомыми; таким образом я мог воображать известных мне личностей совершающими и изрекающими разные абсурдные вещи, обычные для героической эпохи — и тем существенно упростить свою задачу.

Например, в образе Ахилла, которого я презирал всем сердце, я представлял колбасника Менесикрата, красавчика с бешеным нравом, продающего колбаски с изрядным содержанием хрящей у Двора архонта. Агамемнон — хвастливый, жестокий, трусливый и тупой — гармонично сливался с самим Стратоклом, а его слабоумный братец Менелай до сих пор напоминает мне молодого раба Лисикла, одного из учителей. Школьный писец Тифон как никто другой подходил на роль скользкого интригана Одиссея — Одиссея из «Илиады » , разумеется; Одиссей из «Одиссеи » — совершенно другое дело, и должен признаться, что мне он очень нравился. Поэтому он все больше и больше приобретал черты моего отца, что превращало меня самого в сына Одиссея — красивого, но в интеллектуальном смысле ничтожного царевича Телемаха, ожидавшего возвращения своего блистательного предка с войны. Что касается Гектора... что ж, полагаю, в те дни все аттические мальчики видели Гектора одинаково: мужчина, только вступивший в средний возраст, но выглядящий моложе, с натужной улыбкой на измученном лице и головой странной формы, о которой почему-то умолчал Гомер — иными словами, Перикл. В сущности, образ Гектора-Перикла ухитрился пережить мою дружбу с Кратином и личную встречу с героем и дотянул до сегодняшнего дня.

Все эти ненужные воспоминания служат лишь для того, чтобы подольше оттянуть момент, когда мне придется описать себя самого. Пока что мне удавалось оправдать отсутствие описания моей внешности в детстве на том основании, что это не имеет никакого значения — все дети в возрасте десяти лет выглядят совершенно одинаково, и не верьте никому, кто утверждает иное — а кроме того, чума сильно меня изменила.

Потеря мизинца была не единственным ее последствием. Нечто крайне неприятное случилось с мускулами левой стороны лица — думаю, они усохли, или как минимум перестали расти. С тех пор я разгуливаю по жизни с ухмылкой, вполне уместной для комедиографа, но чрезвычайно раздражающей для окружающих. Волосы, до того густые и вьющиеся, принялись выпадать целыми клочьями, как перья из дырявой подушки, так что к тринадцати годам я был лыс, как мрамор. Кроме того, рост мой тоже замедлился, так что сейчас я на целую голову ниже большинства мужчин. Мои руки, грудная клетка и плечи не налились мускулами и не стали красивы, и выглядел я слабее, чем был на самом деле. На самом деле я мог работать целый день не хуже кого другого, и неважно, что руки у меня были, как у девчонки; но красивым меня не назвал бы никто, и вокруг меня не кружили поклонники, как это случалось с другими мальчиками. Никто не дарил мне яблок или персиков по пути из школы, никто не бросал влюбленных взглядов в бане, и никогда у меня не появлялись вазы с надписью « Эвполиду прекрасному» . Никто не пел песен под моим окном по ночам и не выцарапывал оскорбительных комплиментов на нашем косяке — за исключением одного-единственного раза, и оставил его, подозреваю, мой дорогой кузен Калликрат — с тем, чтобы я не чувствовал себя совершенно оставленным вниманием.

Существует непреложное правило, что все афиняне — прекрасны, и что только прекрасные люди могут быть добры, умны, благородны и так далее. Именно поэтому мы называем верхние классы — всадников и пехотинцев — «прекрасные и добрые», а гребцы и безземельные описываются выражениями «уродцы» и «коротконосые». В этом есть, конечно, известная логика, поскольку красивая внешность предполагает хорошее питание и крепкое здоровье, в то время как такие отталкивающие болезни, как рахит и экзема, вызываются в основном недоеданием. Из того, что я был совершенно очевидно некрасив, непреложно следовало, что невзирая на все мои акры я имел душу раба, и не так много людей оказывались готовы тратить на меня свое время. Но очень скоро я понял, что человеческие существа перестают замечать даже уродство, если заставить их рассмеяться. Естественно, мне не светило обзавестись таким количеством друзей, как среднему красавцу, однако сколько бы их не было, все лучше, чем ничего, и я использовал подаренный мне Дионисом талант на всю катушку. Довольно рано я заметил, что стоит двум людям встретиться, рано или поздно они начнут критиковать третьего; и если в этот момент к ним присоединиться четвертый, который способен повеселить их за счет отсутствующей стороны, они примут его в свой круг, пусть и временно, а то даже и пригласят на ужин.