Том Холт - Козлопеснь

Так или иначе, Зевсик оказался полезным приобретением, поскольку я начал появляться в обществе всадников. Я очень быстро перерос пехотинцев — друзей Калликрата и Филодема, и мне хотелось получше узнать людей, которых мне предстоит оскорблять в своих комедиях: политиков вроде Клеона и Гипербола, их прихвостней Теора и Клеонима, трагических поэтов Агатона и Эврипида, а также гнусных, испорченных ученых, типов вроде Сократа и Херефонта, о котором говорили, что он вампир.

Разумеется, я знал всех этих людей в лицо и приветствовал по имени, встретив на Рыбном рынке или в Пропилее, но это совсем не то же самое, что пить с ними из одной чаши или совместно распевать песни. Для комедиографа чрезвычайно важно умение в точности передать манеру речи и жестикуляцию того, кого он вводит в свою пьесу. В этом смысле наблюдение объекта вблизи не заменит ничто; любой может заставить Клеона кричать, а Алкивиада говорить с пришепетыванием, но смех у публики вызывает привычка Клеона смахивать пыль, прежде чем сесть, и манера Алкивиада деликатно чихать через плечо.

Первый престижный прием, на котором мне довелось присутствовать, я помню так, как будто он случился вчера. Его давал Аристофан в честь победы его « Ахарнян» — по-настоящему отвратной пьесы, которую я настоятельно рекомендую вам избегать, если вдруг кому-то придет в голову ее оживить в каком-нибудь глухом углу Аттики, где время от времени ставят старые пьесы для тех, кто не может добраться до Города — и я даже подумывал не ходить, учитывая предыдущие встречи с этим господином. Тем не менее в то утро ко мне явился мальчик-слуга с нижайшей просьбой к Эвполиду из Паллены приносить еду и приходить самому в дом Аристофана, сына Филиппа, к закату, и я не устоял перед приглашением, особенно после того, как узнал, кому еще нес приглашения этот мальчишка.

— Я уже побывал у Теора, и он придет, — сказал он. — Также и ученый Сократ обещал быть, а после тебя я иду к поэту Эврипиду, который просто обязан явиться после того, что хозяин заставил его сказать в своей пьесе; Клисфен-Извращенец скорее всего тоже придет, потому что ему нравится, когда его упоминают в пьесе, и он хочет попасть в следующую.

— А я зачем приглашен? — спросил я, наливая ему чашу вина. — Ну же, ты можешь мне сказать.

— Хозяин сказал пригласить тебя, я так и сделал, — сказал он, быстро опростав чашу. — А теперь мне надо идти дальше. Доброго здоровья!

И вот так в этот вечер, взяв с собой в качестве группы поддержки Калликрата и Зевсика, я отправился к дому Аристофана, имея при себе двух прекрасных морских окуней в густом молочном соусе, корзину пшеничного хлеба и двенадцать жареных дроздов, пойманных Зевсиком днем раньше. У меня не было ни малейшего представления о то, что меня ожидает, и сердце мое колотилось, как барабан.

Пение можно было услышать за полквартала.

♦

Ты, ахарнская муза, приди, Ты как пламя приди, как огонь, Ты лети, словно искры летят, Словно дым от горящих углей.

♦

Это, конечно, была ода из « Ахарнян» , а громкий и довольно фальшивый ведущей голос принадлежал, безусловно, самому поэту, которого я уже слышал распевающим «Гармодия» на серенаде. В один прекрасный день, подумал я, петь будут что-нибудь мое, празднуя мое победу, и Зевсик будет орать так громко, что его будет слышно в Коринфе. Я изо всех сил сжал зубы и забарабанил в дверь посохом.

— Сковороду на уголь, — пели они. — И жарят рыбу в ней, и будто золото, коричневой, становится она (будто золото, КОРИЧНЕВОЙ!). Приди же, Уголь, наша муза, и утоли желанья всех, кто в Ахарну влюблен!

Какая пошлятина, бормотал я под нос; слуга открыл дверь.

— Ты опоздал, — проорал он. — Начали без тебя! Ты знаешь, как следует вести себя в обществе?

Такое начало не очень меня подбодрило, но Калликрат ухмыльнулся, и мы прошли внутрь, чтобы присоединиться к пиршеству.

Позвольте мне описать дом. Он был роскошно убран — гобелены на стенах определенно вызволили из застенков театра; я узнал фронтон дома Хримила из « Бражников» и мельницу из « Вавилонян» . Пол застелили соломой, в зале стояли кушетки и кресла — никогда я не видел столько кресел в одном месте, а кратеры для вина были бронзовыми, а не глиняными. Амфоры с запасами были расписаны, копченый свиной бок висел над очагом на бронзовой цепи, кедровый ларь для одежды покрывала богатая резьба. Наверху, на балках, я увидел щит Аристофана: на окантовке чеканные фигуры, а в центре, где обычно рисуют Горгону, чтобы нагнать страху на врагов, красовалось карикатурное изображение Клеона с разинутым ртом, словно он застыл посреди тирады. На щите не было ни царапины, что показывало, как верно служил своему народу бесстрашный юный поэт. Остальной доспех висел на старомодной статуе Гермеса, стоящей в углу — пояс с мечом свисал с его воздетого фаллоса, а три Венка победителя наползали на брови под практически ненадеванным шлемом.

Если в сравнении с этим домом жилище Филодема выглядело как лачуга, то присутствующие вызвали у меня чувство, будто я провел всю свою жизнь среди конюхов и рыботорговцев. Явились не только те, о которых я уже слышал — здесь были так же и Филонид, лучший начальник хора в Афинах, флейтист Мосх (специально нанятый, поверите ли, просто для развлечения гостей); а рядом с хозяином со скучающим видом возлежал человек, пользующийся самой дурной славой в городе — Алкивиад.

Можете представить, какой эффект все это произвело на меня — уже и так парализованного и едва способного говорить. Однако душа моя, что во мне, велела быть сильным, как будто я противостою эскадрону кавалеристов или разъяренному медведю; я шагнул вперед и со скромной улыбкой предложил принесенную мною еду. Клисфен-Извращенец расслышал, должно быть, слова «жаренные дрозды», потому что откинулся назад, не поворачивая головы, ухватил одну из птиц, запихал в рот, прожевал и выплюнул кости, ни на мгновение не прервав какой-то чрезвычайно драматический рассказ. Определенно, искусство быть благородным не ограничивалось способностью декламировать Архилоха.

Аристофан томно поднялся на ноги и обнял меня, прошептав на ухо:

— Скажи только слово о той проклятой козе и я убью тебя.

Затем он грохнул по столу кружкой, взывая к тишине, и представил меня:

— Эвполид, сын Эвхора из Паллены.

Это, похоже, было все, что он имел обо мне сказать.

Воцарилась мертвая тишина, гости уставились на меня. Я вымученно улыбнулся и Алкивиад хихикнул.

— А это поэт Эврипид, — продолжал Аристофан, — политик Теор, а там Сократ, сын Многоумия... — и продолжил называть всех присутствующих по очереди, как будто я был слабоумным или иноземцем, никогда не бывавшим прежде в Афинах и считавшим Акрополь общественным зернохранилищем. Не в первый и не в последний раз я бы с радостью зарезал Аристофана.