Том Холт - Козлопеснь

Пока все это происходило, Афины все глубже и глубже втягивались в Великую Пелопоннескую Войну; после короткой, блестящей и катастрофической карьеры достославного Клеона взошло светило достославного Алкивиада. Этот Алкивиад подобрал где-то идею завоевания баснословно богатого острова Сицилия для пополнения нашей отощавшей казны, и до такой степени вдохновил ею своих сограждан, что все они, даже я, хотели принять участие в ее реализации. Была организована великая экспедиция, собрана огромная армия, в которую записались все афиняне, кроме меня и нескольких одноногих калек. Я был взбешен, что меня не взяли, но если говорить откровенно, мои чувства не слишком беспокоили наших лидеров. Затем, накануне отплытия, группа пьяниц (в их числе был мой соперник и злой дух Аристофан, сын Филиппа), превратила все гермы в Городе в каменную крошку, породив волну суеверной истерии. Я, кстати говоря, оказался единственным свидетелем этого святотатства. По каким-то резонам, неподвластным логическому анализу, афиняне решили, что за ним стоял Алкивиад; но не желая лишиться развлечения, они проголосовали за продолжение Сицилийской Экспедиции под началом Алкивиада, с тем чтобы осудить и казнить его после победы.

Это не полное изложение Тома Один, но его вполне достаточно, чтобы войти в курс дела и получить общее представление, кто есть кто. Множество нюансов, например, тот факт, что мы с Аристофаном путались друг у друга под ногами и действовали один другому на нервы с самого детства, и что у Аристофана была интрижка с моей женой до того, как мул лягнул ее в лицо, станет, без сомнения, понятным из контекста, и вы разберетесь, что Калликрат, который со временем здесь появится, был сыном моего дяди Филодема (который присматривал за мной с тех пор, как чума осиротила меня) и моим ангелом-хранителем, и что причудливый персонаж по имени Зевсик стал моим другом сразу после необдуманного обещания засадить три акра его бесплодной земли виноградом после окончания войны. Я безусловно не хочу оскорбить ваши дедуктивные способности и образованность разъяснениями, кто такие Никий и Демосфен, и как я превратился во всадника, оказавшись владельцем обширного участка в результате чумы. Так вот, насчет Алкивиада.

Алкивиад дураком не был. Он спрыгнул с корабля при первой же возможности и поспешил в Спарту, где ему ужасно обрадовались. Афиняне утешились, осудив и приговорив его к смерти in absentia , что было почти так же весело, как если бы он при этом присутствовал. Жаль, он не смог произнести ответную речь, но с другой стороны, его все-таки признали виновным, доказав без всяких сомнений, что именно он стоял за святотатством (что было бы не так просто, произнеси он ее).

Флот продолжил свой путь под командованием Никия, а мы сидели дома и в волнении ожидали вестей о падении Сиракуз. Однако проходили недели, новостей не было — и мы позабыли о Сицилии и стали ворчать, каким пустым в наши дни стал Город, и как трудно набрать народу на званый обед. Недели превратились в месяцы, новостей по-прежнему не было, и все на Рыночной площади были уверены, что Никий покончил с Сицилией и двинулся дальше, к Золотым Островам или к Островам Вечного Дождя.

Деньги, обещанные верными сицилийскими союзниками, не прибыли, и вскоре мы узнали, почему. Вы помните, что послов Алкивиада принимали в домах, где все было сделано из серебра; что ж, приходится признать — тут сицилийцы проявили завидное хитроумие. За неделю или около того до прибытия посольств они реквизировали все серебро и все деньги, какие имелись в их городах, и устроили афинским гостям впечатляющее представление. Затем, когда те отбыли в следующий город на их пути, серебро обогнало их, и сицилийцам оставалось только молиться, чтобы афиняне не заметили, почему это в Эгесте точно такая же серебряная посуда, как в Катане. Что же до городских сокровищниц, то они наполняли подвалы камнями и фигами, а сверху тонким слоем распределяли монеты, сыпля их более толстым слоем у входа.

Когда ярость, вспыхнувшая из-за того, что нас перехитрили какие-то сицилийцы, поутихла, мы решили считать обман проявлением провинциального чувства юмора и забыть о нем; в конце концов, казна Афины в Акрополе была полна чеканного серебра, и нельзя сказать, что мы тратили деньги — мы скорее инвестировали их, и несколько сотен талантов были небольшой ценой за власть над миром и уничтожение Спарты. Но все это вкупе с делом Алкивиада и отсутствием зримых успехов заставило народ беспокоиться за успех предприятия, чего раньше не случалось. Никому, однако, включая законченных параноиков, даже не приходило в голову, что экспедицию следует отозвать; думали только о том, что в свое время нужно будет кого-нибудь за что-нибудь наказать. Это было настолько близко к обычному состоянию умов, что вскоре и обсуждать стало нечего. Затем от Никия пришло письмо, которое сильно отличалось от его предыдущих, совершенно неинформативных посланий.

Существует, полагаю, целое искусство сочинения военных донесений; мою любимое, написанное, кажется, спартанским военачальником позднее в ходе войны, звучало примерно так: «Корабли утонули. Стратег мертв. Солдаты голодают. Не имеем ни малейшего понятия, что делать дальше. Советуйте». Письмо Никия было длиннее, но не сильно оптимистичнее.

По его словам, прошедшее с высадки время он потратил, возводя стены. По собственному самосскому опыту я знаю, как военные ценят добрую стену, особенно если воздвигнута посреди ничего и путается под ногами у пехоты. Возможность указать на стену и сказать: я построил ее — сама по себе сродни победе; поскольку (по словам Никия) никаких других достижений на Сицилии не предвиделось, я могу понять, почему он занимал свое время именно таким образом.

Истина, которая крылась за словами Никия, заключалась вот в чем: его положение совершенно безнадежно. Будучи самим собой — осторожным, рассудительным Никием — он предоставил сиракузцам достаточно времени, чтобы разобраться со внутренними проблемами (думаю, они убили несколько человек — это универсальное решение), и армию агрессора встретила единая, решительная сила. Кроме того, они добились обещаний помощи от наших противников в Греции, и спартанцы отправили им своего стратега. Хуже же всего было то, что сиракузцев оказалось гораздо больше, чем мы думали, и они не были склонны к проявлениям некомпетентности в сфере войны на суше и на море. Единственный умный коллега Никия, смелый и довольно честный человек по имени Ламах, был убит, и теперь стратег не видел никакой возможности добиться поставленной цели, если не произойдет основательного божественного вмешательства — в виде чумы, скажем, или крупномасштабного землетрясения. Очевидно, самым разумным в этой ситуации решением было пошабашить и отправиться домой; но попытайся он осуществить его, то не успел бы снять шлем, как оказался бы под судом по самому серьезному обвинению. Только отстранение от должности стратега могло дать ему шанс попробовать вино следующего урожая; в этом случае он по крайней мере мог бы заявить (на суде), что был буквально в шаге от того, чтобы обрушить башни Сиракуз во прах, когда « Паралия» с приказом об отступлении причалила к острову.