Том Холт - Козлопеснь

— Ты смотришь на проблему под неверным углом, — сказал он. — Что тебе нужно, так это найти способ не отчитываться.

Перикл ответил, наверное, какой-нибудь бессмертной фразой, типа «заткнись и спи», но поутру, у него родилась блестящая идея. Он списал всю сумму по статье «накладные расходы» и тут же спровоцировал серьезный международный кризис. Таким образом Перикл не только спас свою жизнь, но и сохранил пост и благополучно провел нас через первые годы войны.

Эта история чрезвычайно типична для Алкивиада; во-первых, он всегда считал, что если перед тобой возникла неразрешимая проблема, ее не надо решать — надо обойти ее по дуге и оставить в покое; во-вторых, он использовал свой блестящий ум не на благо Города, а чтобы подольше поспать; и в-третьих, он всегда оказывался в одной постели с текущим лидером. Должен признаться, мне никогда не нравился Алкивиад, главным образом потому, что все остальные в нем души не чаяли, а еще из-за того, что он был самым красивым мужчиной в Афинах. Я склонен недолюбливать красивых людей. Афиняне, как я уже говорил, верят, что красота есть добро и только добрые люди могут быть красивы.

Алкивиад, надо полагать, благодарил богов за то, что единственным человеком, который выступил против него, оказался Никий, сын Никерата, посколько даже ближайшие друзья последнего (будь у него друзья) не смогли бы чистосердечно назвать его образцом красоты, особенно когда у него обострялась почечная болезнь. Думаю, поначалу сицилийская идея импонировала Никию не меньше прочих, но затем он стал замечать в проекте некоторые неувязки и счел своим долгом указать на них. Когда Никий говорил, все слушали, несмотря на то, что он, по общему мнению, был самым скучным и унылым оратором Афин; думаю, его слушали потому, что ожидали, что из этой тоски и горечи выйдет какое-нибудь благо, как от приема лекарства. Как бы там ни было, Никий говорил, его слушали, и Алкивиад начал беспокоиться. Вы знаете, каковы афиняне со своей демократией — чем больше они кого любят, тем больше хотят увидеть его уничтоженным. Алкивиада совершенно не прельщала судьбы Фемистокла, Перикла и Клеона. Кроме того, он прекрасно знал одержимость Никия идеей долга. Если удастся привлечь Никия к управлению сицилийским проектом, в компании с любым ничтожеством в качестве третьего партнера, с тем чтобы Никий всегда оставался в меньшинства, то всякая оппозиция замыслам Алкивиада будет устранена; при наличии в команде Никия — педантичного, щепетильного, совестливого, чудовищно унылого Никия — даже самые упрямые и осторожные сочтут затею абсолютно надежной и безопасной.

Вот так Никий был назначен вторым стратегом — и запаниковал. Единственным способом отпугнуть афинян от проекта, который пришел ему в голову, был невероятно раздутый бюджет предприятия, который потребуется для обеспечения его успеха. Он подготовил длиннющий список потребных ресурсов и зачитал его. Проекту потребуются десятки кораблей, сказал он, буквально все, что у нас есть, и практически все мужское население Афин целиком — в качестве как моряков, так и воинов. От этих героев невозможно ожидать, что они согласятся отправиться воевать по обычной таксе — придется платить им по целой драхме в день, по крайней мере до тех пор, пока сицилийцы не начнут вносить свою долю. Затем — припасы и материалы; столько-то сотен тысяч стрел, дротиков и камней для пращей; столько-то пар сандалий и плащей (толстых, военного образца) и еще плащей (легких, военного образца), плюмажей для шлемов, чехлов для копий, уключин, мотков каната, сардины в кувшинах (свежей) и сардины в кувшинах (сушеной); все это по рыночной цене или дороже, из-за срочности; придется повысить налоги на недвижимость, чтобы собрать нужную сумму. Короче говоря, сказал он, Афинам следует создать величайшую армию и величайший флот, которые только видели за пределами Персии; мы должны собрать в единый кулак практически все свои силы.

Он закончил речь в полной уверенности, что наступившую тишину вот-вот нарушит недовольный ропот. Вместо него он услышал рев восторга, за которым последовало единогласное одобрение его плана. Помню выражение его лица, как будто это было вчера — выражение человека, пораженного молнией в безоблачный летний вечер. Чего он не учел, так это почти противоестественного коллективизм афинян: когда случается что-то интересное, никто из нас не желает остаться в стороне, а в то время многих изводили опасения, что их оставят за бортом. И вот Никий провозгласил, что места хватит на всех. Мы все поедем на Сицилию!

♦

Кроме меня. Несколько позже я обнаружил, что мобилизационные списки составлял один ничтожный человечишка, которого я походя задел в какой-то из своих комедий. Этим я так его взбесил — видимо, сказалось отсутствие привычки — что он преисполнился мстительностью и вычеркнул меня из списка.

Помню, в какую ярость я пришел, когда этот список зачитали, и в каком бешенстве потопал домой, всю дорогу пиная перед собой камень. Я нагрубил Федре, отказался от еды и отправился в постель еще засветло.

Я провалялся несколько часов, не в силах заснуть и размышляя о несправедливости жизни. Практически единственным моим знакомым, кто оставался в Городе, был Аристофан сын Филиппа — он был трус и подкупил писца, чтобы избежать призыва. И теперь, думал я, люди станут думать, что я такой же, как он. Всего за насколько дней до этого я навестил Зевсика, и застал его мечущимся по участку в попытках выжать хотя бы еще одну чашку, которая позволила бы ему претендовать на статус пехотинца и тоже поехать на Сицилию — ибо, объяснил он, воинской платы и награбленной добычи должно хватить, чтобы расплатиться со мной. Зная его, можно было предположить, что он таки справится и уедет. Как и все-превсе в Городе, кроме меня и Аристофана.

Калликрат же не едет, заметила моя душа. Он был чуть-чуть слишком стар для военной службы и отказался солгать насчет возраста, заявив, что у человека, который готов на все, чтобы угодить на войну, скорее всего не в порядке с головой. Чем больше я об этом думал, тем больше успокаивался, ибо получалось так, что большинство тех, кого я уважал и ценил, оказались слишком старыми, чтобы воевать. Это придало моей депрессии новый оттенок (отчего это я дружу только со стариками, и что будет со мной, когда они умрут?), и вот так, зажатый между двумя конфликтующими видами тоски, я наконец заснул.

Меня разбудил оглушительный шум. Федра тоже проснулась и в ужасе обхватила меня руками, и когда я наконец понял, что не тяжеловооруженный сиракузский всадник, который мне перед тем снился, а собственная жена, я почувствовал в себе достаточно храбрости, чтобы пообещать ей защиту.