Том Холт - Козлопеснь

— Привет, Федра, — сказал я.

Она подпрыгнула примерно на шаг в высоту, крутанулась на месте и уставилась на меня.

— Ты оставила окно открытым, — продолжал я. — Леонид бы так не поступил, да и Демосфен тоже. Ты теряешь хватку.

Я встал, подошел к окну, закрыл и запер ставни. Я не хотел, чтобы нас прерывали.

— Ну давай, — сказала она медленно, тоскливым голосом. — Полюбуйся. — Она выставила голову вперед, как солдат на плацу, представляющий свой щит к осмотру.

Дополнительных приглашений мне не требовалось. Из-за кровоподтеков на вид все было хуже, чем обстояли дела, но я видел, что это было увечье, способное разрушить жизнь, особенно в одержимых красотой Афинах. Но признаюсь не без гордости — я не вздрогнул, не сплюнул в полу плаща, чтобы отвести неудачу. Вместо этого я слегка повернул свою голову.

— Говорят, что с годами муж и жена становятся похожи друг на друга, — сказал я. — Я сожалею, что это произошло.

Я достал ожерелье из-за пояса, застегнул его у нее на шее и поцеловал ее.

— Идиот, — сказала она. — Что это вообще такое, вот так вот лезть в окно?

Я обнял ее.

— Ты пополнела, — соврал я.

— Ничего подобного, — ответила она. — И убери свои руки.

— Болит? — спросил я.

— Да, — сказала она, — но меньше, чем от твоей последней пьесы. Мне было так стыдно, я несколько дней не выходила.

— И чем ты занималась, сидя дома? — спросил я. — Наливалась вином по самые глаза?

— Да кто сказал, что я могла позволить себе вино — на те гроши, которые ты присылал, — она попыталась улыбнуться, но это было слишком болезненно. — Очень страшно выгляжу? — спросила она.

— Нет.

— Лжец.

— Ты выглядишь как Медуза, — сказала я. — До и после ее превращения одновременно.

Даже она не смогла придумать на это ответ; она склонила голову и погладила ожерелье. Это была мой первый ей подарок за всю жизнь.

— Где ты подобрал это барахло? — спросила она. — Если ты думаешь, что я выйду в этом на люди, то очень глубоко заблуждаешься.

— Да и катись, — сказал я.

— И как ты посмел грубить моему дяде?

— И он пусть катится.

— И теперь ты целыми днями будешь путаться у меня под ногами, — прошептала она, — не говоря уж о твоих гнусных дружках.

— Мне придется еще хуже, — сказал я. — Всякий раз, придя домой, обнаруживать любовника под...

Вот этого говорить не следовало.

— Это не слишком вероятно, — сказала она, отстраняясь. — Разве что я буду спать со слепцами.

— Прости, Федра. Я не подумал.

Она попыталась рассмеяться.

— В чем дело, Эвполид? — спросила она. — Теряешь хватку? Или ты теперь такой большой человек в театре, что для бедной уродливой жены и остроумного оскорбления не найдешь? Только не говори, что растерял свое остроумие.

— Ты меня знаешь, Федра, — сказал я. — Эвполид, танцующий и поющий. Всегда готов рассмеяться, этот юный Эвполид — особенно если отвесить ему хорошего пинка.

Она села на кровать и сняла ожерелье. Я подумал, что она собирается швырнуть его на пол, но она просто держала его в руках, как мертвую птицу.

— И чего же ты от меня хочешь? — спросила он.

— Я не знаю, — сказал я.

— Ну, вряд ли очень многого, — сказала он. — Просто посмотри на меня. Я уродина с мертвым ребенком, и никто не хочет жить со мной под одной крышей. Я смогу распугивать воров, но большего не жди.

— Ты все, чего я заслуживаю, — сказал я, присаживаясь рядом. Я хотел взять ее за руку, но боялся это сделать. — Послушай меня минутку, ладно? Ты слышала о том, как боги создали первого мужчину, и он был так счастлив и доволен жизнью, что они забеспокоились, что эдак они ему скоро не понадобятся — и сотворили для него первую женщину? Ну так вот, я думаю, что боги свели нас вместе для того, чтобы каждый из нас мог ненавидеть кого-то, кроме себя самого. Они даже лица нам обоим изуродовали, чтобы мы никуда друг от друга не делись. И потому я думаю...

— Ох, заткнись, — сказала Федра. — У меня голова разболелась от твоего нытья. — Она бросила на меня взгляд, который я никогда не забуду: презрение, жалость и что-то еще, отчего она показалась мне еще прекраснее, чем прежде. — Ты никогда не научишься вовремя замолкать, да?

— Значит, ты примешь меня назад? — спросил я.

— Не припоминаю, чтобы я тебя выгоняла, — сказала она. — Это же ты ускакал в Паллену копать ямы в горах, вместо того чтобы спать со своей женой. Это ты не притронулся ко мне в брачную ночь. Это ты, как мне помнится, не явился даже взглянуть на собственного ребенка, — она покачала головой и вздохнула. — Ох, Эвполид, ну почему ты такой законченный дурак?

— Потому что твой отец не мог найти тебе подходящего мужа, — сказал я. — Не помнишь разве?

— Иди сюда, — мягко сказала она. — Нет, не так — дядя подслушивает у дверей, а лицо у меня полно осколков. Просто иди сюда.

♦

На следующий день мы отправились в Город на повозке Парменида и всю дорогу бранились.

Мой сын Эвтихид — «сын счастливчика», идея Федры — родился девять месяцев спустя, в тот год, когда Алкивиада вторично избрали стратегом. Он был маленьким, болезненным младенцем — хотя и не унаследовавшим идиотских ухмылок своих родителей — и никто не ожидал, что он проживет больше недели. Но он выжил, и как только он стало ясно, что он не собирается умирать, мы нашли ему самую лучшую кормилицу.

Естественно, мы с Федрой ругались из-за него с момента его появления на свет. Я был за то, чтобы он рос в деревне, среди коз и олив, как я сам, вдалеке от городских пороков; таким образом, говорил я, если позже он захочет жить в Афинах и принимать участие в городской жизни, то это будет его собственный выбор. Но человек, который вырос в Городе, никогда не почувствует себя как дома в деревне, говорил я. Он не научится использовать свои глаза и уши и дорожить отношениями с соседями. Но Федра заявила, что я могу делать что мне угодно, а ее сын будет воспитан, как подобает Всаднику — с должным образованием и в приличном обществе, и в один прекрасный день станет стратегом. Мы пошли на компромисс: пусть все будет по ее, а взамен она не будет на меня орать. На деле же расти ему пришлось несколько в иной обстановке, как вы увидите позже.

В то время, с одной стороны, у нас был мир со Спартой — по крайней мере, теоретически; с другой стороны, мы, кажется, воевали со всеми остальными. Но это была война, которая, казалось, не причиняла особого вреда никому —- то есть, она протекала где-то за пределами Аттики, и мы могли спокойно возделывать землю, а тем, кто искал наемной работы, всегда находилось дело, особенно на флоте. Каждый год проходили погребальные церемонии в память тех тяжелых пехотинцев, кто погиб на службе, и каждый год у меня становилось на пятнадцати-двадцать приятелей меньше. С третьей стороны, я унаследовал еще двадцать акров земли, оказавшись ближайшим живым родственником павшего в бою, и оказался опасно близок к достижению уровня в пятьсот мер урожая. Главными источниками моего богатства стали чума и война, и все-таки это было честные приобретения. Может, как раз поэтому я не алкал денег и имущества так, как многие другие; я просто жил себе и жил, а боги осыпали меня благами. Не будучи рожден богачом, я никогда не стремился стать еще богаче. Мои попытки увеличить доход с земли проще объяснить обычным инстинктом земледельца, чем чем-то еще. В конце концов, я жил не в Коринфе и не в Персии, и не нуждался в деньгах на политическую карьеру; вокруг было очень мало того, что можно купить за деньги.