Том Холт - Козлопеснь

Сперва я вознес хвалы Дионису и принялся рассылать приглашения, но по дороге домой, к Филодему, душа моя указала, что это крайне благородный жест для той, с кем я обошелся так плохо.

Лично я думаю, что тем вечером перебрал вина, и некоторая его часть просочилась в душу, ибо подобная сентиментальность была для нее нехарактерна.

Поспав несколько часов, я развил активную деятельность, отправив домочадцев Филодема, Калликрата и даже самого Филодема в Город с приглашениями, отвергнуть которые было совершенно невозможно. В этой кампании ксерксова масштаба я взял на себя роль квартирмейстера, набил кошель монетами и пошел на рынок. Солнечный свет оглушил меня, как удар молотом, едва я ступил за дверь, но я мужественно выдержал этот удар и скупил все вино в Афинах до капли, а также изрядный запас еды, в основном рыбы, на тот случай, если гости забудут принести свою. Затем я спустился к дому Федры в сопровождении каравана носильщиков, серьезно нарушив уличное движение, и приступил к трудам.

Дом Федры со всей его роскошной обстановкой, который я давно не навещал, прекрасно подходил для пира. Здесь было больше лож и стульев, чем у Аристофана, и достаточно кратеров, чтобы смешать Эгейское море с Океаном. Федра спрятала все женские предметы обстановки с глаз долой, а пол был идеально чист и сух. Но за задней дверью я обнаружил кучу пустых винных амфор, приготовленных для сборщика, и задался вопросом, как это она ухитрилась опорожнить такое их количество в одиночку.

Не стоить и говорить, что я не ожидал появления, так сказать, призовых, коллекционных гостей, поскольку наприглашал и тех, кого вовсе не знал. Но они пришли. Пришли все, начиная с Клеонима и Теора и заканчивая ближайшими соседями по Паллене; пришел даже Кратин, хотя он был уже очень нездоров и рано удалился. Не явился только Сократ, сын Софрониска, чему я втайне порадовался, поскольку он, казалось, никогда не напивался допьяна и всегда монополизировал беседу. О нет, этот пир никак нельзя было назвать уютным дружеским сборищем, на котором семь или восемь приятелей сидят полукругом и рассуждают о природе Истины, как это происходит в нынешние времена. Это была старая добрая афинская пьянка. Формальные правила, придуманные мной, утонченный порядок подачи блюд и последовательность тостов и возлияний, были отброшены моментально, как щиты пехоты, атакованной конницей с тыла. Я много раз слышал историю Атлантиды, сметенной морскими волнами, но до той ночи не имел возможности лицезреть этот ужас воочию.

Не знаю уж, как мне удалось выстоять, но я продержался буквально до последней капли. Примерно за час до рассвета единственными людьми, способными членораздельно изъясняться, были я, Калликрат, Филодем, Эврипид и Клеоним, и говорили мы о Душе; мы решили, что она никоим образом не может обитать в печени, куда ее помещает общее мнение, равно как и в груди, поскольку именно там находится сердце, с которым она пребывает в вечной вражде. Оставалась голова (абсурдное предположение), промежность и ноги, и я совершенно не помню, где в итоге ее расквартировали.

На следующее утро я о поручил рабам устранять последствия пира и поехал в Паллену. Часть пути меня сопровождал Клеоним, и я набрался храбрости поблагодарить его. Он издал звук, что-то среднее между смехом и фырканьем, и сменил тему. Из всех, к кому я когда-либо испытывал симпатию, он, наверное, был самым отталкивающим типом, если не считать моего дорогого Кратина.

Первые несколько дней в Паллене я провел, обходя быстро разрушающиеся террасы, чтобы напомнить себе, что нельзя быть удачливым во всем, а потом погрузился в работу. Старый трагик Фриних, который написал свои лучшие пьесы во времена Фемистокла и был даже осужден и приговорен к штрафу за то, что его « Падение Милета» погрузило горожан в глубочайшую депрессию, говаривал, что драматургу следует довести до совершенства вступительную речь следующей пьесы уже к тому моменту, когда предыдущая еще не закончилась — и я всегда старался действовать в соответствии с этим советом. Когда пьеса поставлена и актеры выходят на сцену, чтобы произнести первые слова, вы уже знаете, что это первый и последний раз, когда эти слова будут вообще услышаны. Это все равно как вырастить сына, гордость вашего сердца, чтобы он выиграл одну гонку на Играх — и даже если он победит, вам не суждено встретиться вновь. Поэтому у меня на уме всегда была еще одна пьеса, и не успев раздать роли актерам, я полностью их забывал. При этом я всегда стремился превзойти сам себя, как если бы последнюю мою пьесу написал мой соперник.

Как будто у меня и без того недоставало соперников. Следующее мое произведение, « Человек с двумя левым руками» , заняло второе место, поделом проиграв Гермиппу и едва-едва обойдя Амипсия на Ленайях. Аристофан, Фриних и Кратин в них не участвовали. Мои « Виноградники» и « Города» от третьих мест спасли только великолепные костюмы — за них я из собственного кармана заплатил вазописцу Фригию, а Аристофан с небольшим перевесом обошел моих « Коринфян» на тех Дионисиях, на которых был освистан « Геракл» Аристомена. Внутренне я уже смирился с пожизненным вторым местом, когда совершенно неожиданно мои « Льстецы» заняли первое. После этого меня как-то оставило ощущение необходимости двигаться дальше, которое заставляло меня вступать в состязание так часто, как только возможно. И хотя в голове у меня всегда был готовый план следующей пьесы, я обнаружил, что вполне способен выжидать, а не гнать так, чтобы успеть к ближайшему фестивалю. Как ни посмотри, а стыдиться за себя мне не приходилось: я получил хор семнадцать раз, завоевал семь главных призов и только единожды был третьим. Что ж до места в вечности, то насчет него я более не беспокоился. Например, не далее как вчера я наткнулся на сборник пьес Аристофана с пометками писца на полях и на обратной стороне свитка — этот дурак утверждал, что аристофановы « Ахарняне» побили пьесу « Новые луны» , которую он приписал мне. Я никогда не писал ничего подобного, и если бы переписчик взял на себя труд расспросить кого-нибудь из моих знакомых, то узнал бы, что в тот год я был еще слишком молод для хора — как вы помните, я был на пиру, который Аристофан устроил по поводу « Ахарнян» . Но мне даже в голову не пришло разыскать переписчика и заставить его исправить ошибку, несмотря даже на то, что эти самые вроде бы мои « Новые луны» получили третье место. Двадцать лет назад я, уж конечно, отрезал ему голову за такие слова.

Вскоре после постановки « Льстецов» , когда я был более доволен жизнь, чем когда-либо, до меня дошло известие, что моя дочь, Клеопатра, неожиданно умерла, выпив дурной воды. К тому моменту, когда я узнал об этом, похороны уже состоялись — я тогда остановился у друга в Арафене, и никто не знал, где меня искать. Хозяин дома скорбел вместе со мной и отослал приглашенных им гостей прочь, но я, должен признаться, испытывал главным образом облегчение. Полагаю, это звучит бессердечно, особенно в нынешние времена, однако я почти не видел ребенка, а учитывая обстоятельства ее рождения и дурацкое, оскорбительное имя, данное ей Федрой, она, казалось, олицетворяет наш разлад. Вам знакома история героя Мелеагра: в день его рождения богиня предсказала, что жизнь его закончится, когда в очаге сгорит некое определенное бревно, и мать Мелеагра спрятала это бревно и хранила его, покуда однажды, в ярости, не швырнула его в огонь — и ее сын умер. Ну так вот, а я утвердился во мнении, что покуда Клеопатра жива, я не смогу заставить себя увидеться с Федрой, несмотря даже на то, что давно признал Клеопатру своей дочерью. И вот она умерла, внезапно и неожиданно, как Мелеагр. Никакой вины за ее смерть я не чувствовал, но мне казалось, что она не бесцельна. Будь я одним из тех, кто верит тому, чему учат на мистериях, я бы безусловно объявил это жертвоприношением невинного на благо народа, однако мне эти учения всегда были чужды.