Том Холт - Козлопеснь

Казалось, это продолжалось многие часы. Не знаю, как это можно назвать — уж точно не морским сражением. Корабли не таранили друг друга, но иногда сталкивались, и можно было расслышать треск — весла ломались, будто ветви срубленного дерева; можно было расслышать, как кричат гребцы, когда рукоятки этих весел, взбесившись, мозжат их тела. Время от времени один из наших кораблей вырывался из давки и спешил к берегу — половина весел сломана, в борту зияет пробоина, и тогда оставшиеся на берегу разражались такими отчаянными приветствиями, что можно было подумать, что этот уцелевший корабль означает всеобщее спасение. Иногда им удавалось добраться до берега, иногда его догонял сиракузский корабль и унизывал стрелами, расстреливая гребцов на веслах — тогда наше судно внезапно теряло ход или начинало ходить кругами, как птица со сломанным крылом. Третьим, несмотря на сломанные весла и пробитые борта, удавалось оторваться от преследования и устремиться к берегу — туда, где ждали их ряды афинской пехоты и спасение — выбросится на мель и продолжить путь вброд только затем, чтобы обнаружить вместо афинской пехоты сиракузскую. Они даже не утруждали себя сопротивлением или бегством и оказывались зарублены, не сходя с места. И на каждую потерю люди вокруг меня отзывались воплями и визгом, они бросались на землю и бились в судорогах, как безумцы.

В конце концов сиракузцы отошли. Как я слышал много позже, у них просто кончились стрелы. Наш флот получил возможность доползти до берега, и палубы всех кораблей до единого были усеяны мертвецами. И когда битва уже закончилась, мы вдруг увидели сиракузский корабль, гонимый в нашу сторону двумя афинскими — он слишком оторвался от основной эскадры и оказался отрезан. Эта схватка являла собой примечательное зрелище, учитывая плачевное состояние всех трех кораблей; она напоминала драку трех калек, которой я как-то был свидетелем — в них едва теплилась жизнь, и тем не менее они сражались так яростно, как будто дело происходило под стенами Трои. Пока корабли дрейфовали к берегу, все вокруг меня затаили дыхание, наблюдая за попытками сиракузцев оторваться от преследователей. Я же, должен признаться, желал им удачи; лица моряков были уже различимы, и на них читалось такое отчаяние, что казалось бессмысленным желать им смерти теперь, когда все было окончательно решено. Но на сей раз афиняне оказались победоносны и вражеское судно, после нескольких отчаянных попыток сбежать, выскочило на берег и потеряло ход. Едва это произошло, воины на берегу разразились свирепыми криками восторга, и ринулись на отмель. Через несколько минут все люди на борту этого корабля, и живые, и мертвые, превратились в груды изрубленного мяса — включая двух наших коркирских союзников, которых сиракузцы выудили перед этим из воды. Я отчетливо слышал, как они кричали об этом, но никто и внимания не обратил.

И еще кое-что. Через несколько часов после битвы я спустился на берег, чтобы набрать топляка для костра и увидел мертвое тело, мирно дрейфующее в нескольких шагах от меня. Оно выглядело знакомым, и я, охваченный любопытством, зашел по щиколотку в воду. Это был счастливый-несчастливый кузнец. В лбу зияла рана от стрелы и рыбы уже принялись за него, но это определенно был он; и, может быть, это просто смерть расслабила мускулы лица, но я могу поклясться, что он улыбался. Шагая к лагерю с дровами для костра, я пытался восстановить в памяти речь, сочиненную буквально перед началом битвы, но не смог вспомнить ни слова.

ПЯТЬ

Примерно неделю назад, как раз перед тем, как я принялся выцарапывать этот рассказ на воске — воск, кстати, нынче совсем не тот, что раньше; во дни моей молодости он не крошился и не расслаивался, как теперь, и его можно было растапливать и использовать снова многократно — я обнаружил, что не могу припомнить кое-какие детали и решил, что лучше будет их проверить; и вот я направился к лотку Декситея на рыночной площади, поискать копию книги, посвященной, как я слышал, как раз тем материям, с которыми у меня возникли сложности.. Я нашел нужную книгу и уговорил Декситея на бесплатный просмотр — вы еще не забыли, что Декситей — это тот самый удачливый предприниматель, владеющий правом на издание сего великого труда; я убедил его, что аккуратность излагаемых мной фактов в его собственных интересах — а затем, отчасти потому, что тем утром у меня не было никаких особых дел, а отчасти просто чтобы позлить Декситея, я задержался, копаясь в других имевшихся в наличии книгах; одна из них была посвящена как раз описываемой мной Сицилийской Экспедиции. И вот, пока я стоял там и читал ее, маленький старикашка (я бы сказал, моего возраста или чуть помладше, но скрюченный артритом), услышал мое чтение и подошел поближе.

— Что ты только что сказал? — спросил он.

— Это не я, — ответил я. — Так говорится в книге. Написал ее... — я вернулся к началу свитка, — ... Фейдон Лепсийский, кем бы он не был.

— В таком случае, что ты только что прочитал?

Я нашел то место.

— Он утверждает, что в великой битве в гавани между афинским и сиракузским флотами афиняне потеряли пятьдесят кораблей утопленными или разбитыми, а сиракузцы — сорок. И он ссылается при этом на слова Сикана, сиракузского командующего, который лично пересчитал остовы и которого друзья и враги единодушно называли правдивым.

— Чтоб мне провалиться, — сказал старик. — Мы что, в самом деле потопили сорок кораблей этих ублюдков? Я ничего такого не помню.

— Значит, и ты тоже был там? — спросил я. И тут же я узнал его и смог назвать по имени: Ясон, сын Алексида, из Холлиды. Затем назвал свое.

— Ты должен мне семь драхм, — сказал он.

Первый и последний раз я видел его вечером после битвы. Он сидел перед скверно пахнущим костром, который топил в основном плюмажами шлемов (что в тогдашних обстоятельствах выглядело довольно многозначительно) и играл сам с собой в бабки. Чтобы отвлечься, я предложил составить партию. Он спросил, есть ли у меня деньги, и я ответил да, немного, так что он предложил ставку по два обола за очко. По тем временам ставка была довольно высокая, но поскольку я не видел смысла умирать богатым, я ее принял, и мы стали играть. Разумеется, он выиграл все партии; я отдал ему все наличные деньги и остался должен еще семь драхм. Обнаружив, что я не могу полностью расплатиться, он пришел в крайнее раздражение, принялся обзываться и потребовал отдать в залог меч и доспехи. Тут я довольно поспешно удалился. Но он ходил за мной по всему лагерю, стенал, ругался, ныл об этих жалких семи драхмах, пока не подошел Калликрат с несколькими друзьями и не погнал его взашей.

Я упоминаю этот инцидент по трем причинам: во-первых, он послужит легкомысленным предисловием к весьма мрачной главе моей истории, во-вторых, в надежде, что в один прекрасный день Ясон, сын Алексида, услышит эти строки и устыдится; в-третьих, в качестве комментария относительно фундаментального дурновкусия ведающих судьбами Мойр, которые позволили таким, как я и этот гнусный Ясон, выбраться с Сицилии живыми, а множество славных мужей обрекли на погибель.