Михаил Загоскин - Аскольдова могила [litres]

Юный всадник, ехавший по берегу Почайны, не распевал молодецких песен о славном Днепре, о его глубоких омутах, о кровавых битвах с чудью поганою; не заставлял играть под собою коня своего, а ехал шагом, опустя поводья, и казался погруженным в глубокую думу.

Шагах в десяти от него шел, по одному с ним берегу, человек малого роста в большой овчинной шапке, едва прикрывавшей его огромную голову, обросшую густыми волосами. За простым ремнем, который опоясывал смурый кафтан его, заткнут был широкий меч без ножен. Он не спускал глаз с молодого всадника, покашливал, посвистывал, громко разговаривал с самим собою — словом, употреблял все способы, чтоб обратить на себя внимание юноши и заставить его оглянуться. Заметив наконец, что все его старания остаются напрасными, он вдруг запел громким и звучным голосом:

Молодой всадник начинал приметным образом вслушиваться в песню; казалось, однако же, что ее веселый и почти плясовой напев не доходил до души его. Он поехал тише прежнего, но не оглянулся. Окончив песню, прохожий помолчал несколько минут, потом откашлялся и запел протяжным, заунывным голосом:

При первых словах песни всадник вздрогнул, стал прислушиваться, на глазах его навернулись слезы, и он оглянулся назад:

— Доброго пути, счастливой дороженьки, господин честной! — сказал прохожий, перестав петь и приподнимая свою шапку.

— Спасибо, товарищ! — отвечал всадник, посматривая с удивлением на исковерканную и смешную физиономию певца. — Ну, нечего сказать, — промолвил он, с едва приметною улыбкою, — некрасив ты, любезный, а поешь хорошо!

— Мурныкаем кое-как, добрый молодец! — сказал прохожий, прищурив глаза и искривя рот. — Да не пожалует ли ваша милость, не купит ли у меня вот эту саблю богатырскую? — продолжал он, подходя поближе и вынимая из-за пояса свой меч. — Ты смотришь храбрым витязем, так авось тебе эта игрушка молодецкая по плечу придется.

— Нет, добрый человек, мне твоего меча не надобно; да он же и без ножен. Так что ж? У кого другого, а у тебя, молодец, он много еще ножен изотрет. Чай, каждый год по десятку меняешь?

— Да почему ты думаешь, что я человек ратный?

— И, господин честной, видна птица по полету. Да если такому молодцу не быть витязем, так кому же и покрасоваться на потехе богатырской. Эх, кабы у меня был этакий сынок! То-то, чай, на тебя и отец и мать смотрят не насмотрятся, глядят не наглядятся.

— Отец и мать! — повторил печальным голосом всадник. — А если у меня нет ни отца, ни матери?

— Ой ли? Ну, молодец, поторопились же они умереть! Тебе, чай, и двадцати двух годов нет от роду: не правда ли?

— Ты немногим ошибся: мне ровно двадцать два года.

— Ну, так и есть!.. А что, молодец, чай, батюшка твой был так же, как ты, человек ратный?

Всадник не отвечал ни слова.

— Эка притча, подумаешь, — продолжал прохожий, как будто бы разговаривая с самим собою, — осиротеть в таких молодых годах!.. А может статься и то, что отец и мать прижили тебя под старость, так не диво, что им взростить тебя не удалось. Не так ли, господин честной?

— Не знаю, — отвечал отрывисто и почти с неудовольствием юноша.

— Не знаешь? Вот что! Так, видно, ты был у них последний, остался в сиротстве молодым дитею и не помнишь, сердечный, ни отца своего, ни матери. А все-таки не погневайся, коли тебе не знать: ну если сам не видал, так, чай, не раз слыхал о них от братьев, от сестер, от кого-нибудь из кровных?

— От кого-нибудь из кровных! — повторил вполголоса всадник. — Да кто тебе сказал, что у меня есть братья, и почему ты знаешь, обнимал ли я когда-нибудь родную сестру?

— Как так? Да неужли-то, молодец, у тебя нет вовсе никого родных: ни дяди, ни тетки — ни роду, ни племени?

— Послушай, брат, — прервал всадник, поглядев пристально на прохожего, — я тебя не знаю, болтать я не охотник, так ступай своей дорогою: пеший конному не товарищ.

Сказав эти слова, он тронул своего коня и доехал рысью до мелкого кустарника, которым начинался частый лес по берегам Почайны. В ту самую минуту, как всадник, уверенный, что ему удалось наконец отделаться от любопытного прохожего, стал сдерживать своего коня, позади его раздался голос:

— Держи левее, добрый молодец: здесь направо трясина, как запропастишь коня, так один его не вытащишь!

Всадник оглянулся: тот же неотвязный прохожий шел от него в двух шагах, пробираясь сквозь частый кустарник.

— Да что ж ты пристал, в самом деле? — сказал он с досадою. — Я уж сказал тебе, что мне товарища не надобно.

— Не гневайся, молодец, — отвечал спокойно прохожий, — не моя вина, если нам пришлось обоим в одно время — тебе ехать, а мне идти по этой дороге. Хоть ты и сказал, что пеший конному не товарищ, да здесь и ваша милость не расскачется.

Вместо ответа всадник тронул снова своего коня и поскакал вперед.

— Эй, тише, добрый молодец, тише! — закричал ему прохожий. — Смотри, как раз шею сломишь!.. Берегись… берегись — колода!

Борзый конь юноши взвился на дыбы и как птица перелетел через толстую колоду, которая лежала поперек тропинки.

— Ай да конь, добра лошадь! — продолжал кричать прохожий. — Ну, недаром же его прозвали Соколом.

— Почему ты это знаешь? — спросил с удивлением юноша, осадив своего коня.

— Почему? — повторил прохожий, подходя к всаднику. — А на что тебе? Много будешь знать, скоро состаришься.

— Да ты, никак, издеваешься надо мной? — вскричал юноша.

— И, что ты, молодец: ведь я не полоумный какой! Ну к роже ли мне издеваться над тобою? Вот ты, господин честной, так это дело другое: назвал себя круглым сиротою, а я сдуру-то поверил! Ну похож ли ты на сироту? Где взять безродному горемыке такого лихого коня, такую богатую конскую сбрую? Воля твоей милости, а ты изволишь потешаться над моею простотою. Правда, если ты и сирота, да только служишь при великом князе отроком или гриднею и зовут тебя Всеславом…

— Так, это мое имя, но почему ты знаешь?

— То ли я еще знаю, — продолжал прохожий, — поразговорись-ка со мною. Я хоть и в смуром зипуне, а, может статься, знаю то, за что б ты отдал охотно все свои и штофные, и парчовые кафтаны; не пожалел бы коня богатырского, расстался бы даже с заветным мечом своим.