Михаил Загоскин - Аскольдова могила [litres]

— Ну что, братец! — прервал Простен. — Нынче день Усладов: ссориться не должно.

— Да что мне за дело до вашего Услада! — закричал Фрелаф, расхрабрясь не на шутку. — Я и знать-то его не хочу! А уж коли на то пошло, так проучу же этого буянишку! Хотите ли ребята, я сей же миг при вас сверну ему шею, исковеркаю, в бараний рог согну… узлом завяжу… хотите ли? Ну, счастлив ты, — продолжал вполголоса варяг, увидя входящего Стемида, — благодари богов, что мне вставать-то не хочется… Подлей-ка мне еще медку, Простен!.. Да погоди, погоди, разбойник!.. Не теперь, так завтра, не завтра, так когда-нибудь, а я уж с тобой переведаюсь!

— Ну что же ты? Войди! — закричал Стемид, обращаясь к дверям.

Человек небольшого роста, в смуром кафтане, вошел в терем и поклонился чинно на все четыре стороны.

— Что это за Полкан-богатырь? — вскричал с громким смехом Остромир. — Эка рожа!.. Ну, брат, красив ты!

— И красные девушки то же говорят, добрый молодец, — прервал вновь пришедший, искривив рот и прищурив глаза.

— Прошу любить и жаловать! — сказал Стемид. — Этот парень задушевный мой приятель. Хоть он и не в такой чести, как наш вещий Соловушко Будимирович, а пропоет и проиграет на кифарах, право, не хуже его. Что хотите: сказочку ли сказать, песенку ли сложить — на все горазд. Да, чай, и вы слыхали о нем: его зовут Торопом.

— Эка образина! — пробормотал Фрелаф. — А голова-то, голова — словно добрый чан!

— Какова ни есть, молодец, — прервал Тороп, — а покрепче твоей буйной головушки держится на плечах.

— Что, что? — заревел охриплым голосом варяг. — Ах ты тмутараканский болван! Да разве я пьян?..

— Полно, Фрелаф, — сказал Простен, — пей и молчи! А ты, Тороп, чего хочешь: вина или меду?

— И вина хлебнем, господин честной, и от меду не откажемся, — отвечал Тороп с низким поклоном. — Прикажи поднести, так мы станем пить, а хозяину слава. Веселого пиру, молодцы, легкого похмелья! — продолжал он, выпивая чару вина, которую подал ему один из слуг. — Вам бы веселиться, а нам крошки подбирать!

— Так точно, — шепнул Всеслав Стемиду, — я не ошибаюсь: это тот самый прохожий, который нынче повстречался со мною в лесу.

— Статься может.

— Но почему он меня знает?

— Э, брат, да он такой пройдоха, что всю подноготную знает. Ну-ка, Торопушка, повесели нас!

— Что поволите, батюшка? Рады потешать вашу милость. Прикажите сказочку сказать, а там, пожалуй, и песенку спою. Да не в угоду ли вам будет, я расскажу, что поделалось однажды с добрым молодцем в лесу, за горой Щековицею? Это было в Русалкин день, давным-давно, еще при князьях Аскольде и Дире.

— Так это не сказка? — спросил Остромир.

— Как бы вам сказать, господа честные, да только не промолвиться?.. Сказка не сказка, быль не быль, а старухи говорят, что правда.

— Рассказывай, рассказывай! — закричали гости.

Тороп откашлялся, расправил усы, погладил бороду и начал:

— Не забывать бы добру молодцу час полуночный, не ходить бы ему по лесу дремучему в Русалкин день…

Как во славном городе во Киеве, на луговой стороне Днепра широкого, в высоком белодубовом тереме жил-был добрый молодец; был он родом детище боярское, звался Звениславом, сыном Богорисовым. Не было у него ни отца, ни матери; но не тужил о сиротстве своем Звенислав удалой; ему булатный меч был отцом родным, а броня кольчужная — родною матерью. Все красные девицы на удалого витязя заглядывались, любовались его русыми кудрями, дивились росту богатырскому и толковали меж собой с утра до вечера о его удальстве и молодечестве.

Недалече от его терема, подле озера Долобского, в ветхой и убогой хижине жила с своею старою матерью красна девица-душа; ее звали Милосветою. И такой красавицы сродясь никто не видывал: и станом, и походкою, и речью ласковою, и приветливою усмешкою — всем взяла; а собой-то лебедь чистая, — и сказать нельзя! Что твой пушистый снег ее перси белые; что цветы весенние ее алые уста; а румянец-то в щеках, как на чистых небесах заря утренняя, а глаза-то с длинными ресницами, словно звезды ясные сверкали из-под облачка. Все молодцы посадские, все гости богатые, все витязи и бояре знатные вкруг ее ухаживали: кто дарил ее золотой камкой, кто заморским бисером. Милосвета улыбалась: ни камки не брала, ни дорогого бисера; жила в бедности со своею матерью и любила одного лишь добра молодца.

Кто же был ее сердечный друг?.. Не скажу, так сами отгадаете: она любила Звенислава молодца, а Звенислав, вестимо, любил ее.

Скоро сказка сказывается, а не скоро дело делается. Вот прошло уж близко шесть месяцев, как Звенислав называл Милосвету своею нареченною, а она величала его суженым своим. Однажды, беседуя с нею, он промолвился, что идет поохотиться в дремучем лесу, за горою Щековицею. «Ах, мой сердечный друг, — сказала Милосвета, склонив ласково головушку на его грудь широкую, — не покидай своей суженой, не ходи сегодня в дремучий лес! Время много впереди, а завтра охотою натешишься. Иль ты позабыл что сегодня Русалкин день?» «Так что же, моя радость? — отвечал Звенислав. — Неужли-то я хохота русалок испугаюся, неужли сробею лешего? Был бы со мною мой добрый меч, так я один-одинехонек на всю силу нечистую пойду; не побоюсь ни злых кикимор, ни Буки грозного, ни хитрых русалок, ни Бабы Яги».

Напрасно умоляла Милосвета жениха своего, напрасно плакала и припадала к его могучему плечу: он не сжалился на ее слезы, не потешил своего друга милого — видно, уж так на роду было ему написано.

«Ах, чует мое сердце, чует ретивое! — рыдала красная девица, прощаясь с своим суженым. — Не к добру ты заупрямился, не миновать тебе беды! Я слыхала от старых людей: кто в этот день останется в лесу до полуночи, тому не вернуться живому домой. Послушай, радость дней моих, мое солнышко ненаглядное! Я всю ночь не сойду с тесового помоста, не закрою окна моего косятчатого — буду ждать тебя день, буду ждать другой, прожду и третий, а там… ты знаешь в Долобском озере черный омут: в нем дна не достают, в нем сгибло много людей, а никого из него не вытаскивали!.. Обещай же мне воротиться до полуночи». — «Обещаю», — сказал Звенислав и отправился в путь-дороженьку.

Шел он час, шел другой, и вот перед ним заповеданный дубовый лес. Кругом все пусто и тихо; не слышно нигде голоса людского, не видно нигде следов человеческих; одни пташечки с ветки на ветку перепархивают, и шелестит ветерок между деревьями. Вот доброго молодца раздумье взяло. Ему об этом лесе заповеданном много кой-чего рассказывали; он знал, что одни кудесники не боялись в нем разгуливать, а все люди добрые, и не в Русалкин день, обходили его за версту. Да, на беду, день был жаркий, витязь устал, а от зеленой дубравы так и пышет прохладою; жажда его мучила, а вдали за деревьями, переливаясь по камушкам, журчит ручеек. Делать было нечего! Удалой Звенислав подумал, подумал и пустился прямо в средину леса. «То-то раздолье!» — сказал он, поглядывая вокруг себя. И подлинно: все сучья на деревьях были усыпаны птицами, а зверей-то зверей — сила необъятная! То в два прыжка промелькнет мимо его ушастый заяц; то скоком и летом пронесется по лесу быстрый олень; то из-за куста выглянет, ощетинясь, серый волк; тут хитрая лиса, притаясь в траве, крадется ползком к беззаботной кукушечке; там черный вепрь роет землю вкруг дуба и точит об толстый пень его белые клыки свои; ну, словно все звери лесов киевских собрались в эту дубраву заповеданную.