Михаил Загоскин - Аскольдова могила [litres]

«Но если я буду дожидаться утра, — подумал Тороп, — если Вышата, узнав о моем побеге, успел предупредить меня… Нет… так и быть — пойду наудачу!.. Была не была, авось не заплутаюсь».

И вот Тороп, как робкий заяц, прислушиваясь и озираясь поминутно, пустился почти ощупью по узкой дороге. Чем он шел далее, тем чаще становился дремучий лес и темнее мрак, его окружающий. Кругом царствовала такая могильная тишина, что он слышал и мог считать каждое биение своего сердца. Все предметы принимали какой-то грозный и чудный вид. Тут опаленная громом сосна протягивала к нему, как длинные руки, свои иссохшие черные ветви; там из-за деревьев, как в белом саване мертвец, выглядывал березовый пень… Вот что-то перекатилось через дорогу; вот черный ворон встрепенулся и замахал спросонья широким крылом своим; тут вдруг из-под куста затеплились, как две свечи, глаза дикой кошки и завыл в дупле зловещий филин.

— Ух, как холодно!.. — прошептал Тороп, пожимаясь и дрожа всем телом. — Ну, страсть!.. Зуб на зуб не придется!.. Эка дичь, подумаешь!.. И звезд-то отсюда не видно, а то бы хоть по ним добраться как-нибудь до места… Да вот постой, — продолжал он, увидя вдали просвет, — никак, дорога выходит на поляну. Только бы мне оглядеться-то порядком…

В самом деле, через несколько минут Тороп вышел на большую луговину. Он остановился и поглядел вверх: едва можно было различать звезды, какими усыпан был небосклон; их бледный свет сливался уже с светом утренних небес; одна только звездочка ярко светилась на востоке. Она искрилась и блистала на беловатых небесах, как сверкает алмаз на чистом серебре.

— Это ты, моя путеводительница! — вскричал с радостью Тороп. — Сестрица-звездочка, ранняя звездочка, здравствуй!.. Теперь я знаю, куда мне идти: она останется у меня по левую руку, и если бы только не повстречалась со мной русалка и не обошел меня какой-нибудь леший… Чу!.. — продолжал Тороп, вздрогнув от ужаса. — Легок на помине, проклятый!

В эту самую минуту чудный и отвратительный крик, не сходный с голосом никакого животного, пронесся по лесу. Эти дикие звуки, похожие и на громкое ауканье двух человек, которые, отыскивая друг друга, перекликаются меж собою, и на неистовый хохот безумного, казалось, то приближались к тому месту, где стоял Тороп, то вдруг, отдаляясь, замирали в лесной глуши. По временам эти нестройные и пронзительные вопли понижались до тихих вздохов, и потом, вдруг возвышаясь с неимоверной быстротою и как будто бы раздирая воздух, гремели, дробились и, повторяемые отголоском, оглушали оледеневшего от ужаса Торопа [72] Кто живал весной в деревне, а особенно в наших степных губерниях, тот, без всякого сомнения, знает, какой безобидный и робкий зверь пугает этим криком суеверных поселян, доселе уверенных, что это аукает и хохочет леший. Впрочем, надобно сказать правду, что этот чудесный и пронзительный крик, раздаваясь во время тихой весенней ночи, наводит невольный ужас на всякого. .

— Ох, плохо дело! — проговорил он наконец, заикаясь. — Да их, никак, десятка два будет… и тут… и там!.. Ахти… что это!.. Ну, пропала моя головушка! — вскричал Тороп, упав ничком на землю.

На противоположной стороне поляны вышел из лесу человек необычайного роста; он делал такие огромные шаги, что в полминуты достиг того места, где лежал без памяти бедный Тороп.

— Кто ты? — загремел грозный голос.

Тороп молчал.

«Ну, пришел мой конец!» — подумал он, чувствуя, что его приподнимают с земли.

— Возможно ли?.. Это он! — раздался снова страшный голос. — Тороп!

— Помилуй, господин леший! — завопил Тороп.

— Что ты, что ты, полоумный, иль не узнаешь своего господина?

— Господина? — повторил Голован, осмелясь наконец взглянуть на лешего. — Ах, батюшки светы!.. В самом деле это ты, боярин!

— Говори скорей, бездельник, — закричал незнакомый, — где Всеслав?

— Ну, отлегло от сердца! С тобой, боярин, я и сотни леших не испугаюсь.

— Зачем ты здесь?

— Ух, батюшки! Ну, перепугался же я!

— Да станешь ли ты отвечать на мои вопросы, негодяй? Говори, или я сей же час размозжу тебе голову.

— Не гневайся, боярин, — прервал Тороп. — Дай только с духом собраться.

— Говори, где Всеслав?

— Вестимо где: на Чертовом Городище.

— Его там нет.

— Как «нет»?..

— Не наказал ли я тебе быть при нем неотлучно?

— А что ж мне было делать, боярин? Если б я не пошел по его приказу в село Предиславино, так он сам бы ушел туда, да еще днем.

— Безумный!

— Выслушай, боярин, я расскажу тебе все, как было: как Вышата хотел меня повесить; как я сидел в пустом подвале; как Стемид выпроводил меня из села Предиславина; как он приказал мне отвести Всеслава в одно укромное местечко, где уже, верно, его не найдут…

— Но разве узнали?..

— То-то и дело. Этот разбойник Вышата все пронюхал, и, чай, теперь уже посланы воины обшарить кругом все Чертово Городище. Хорошо еще, что Всеслав дал оттуда тягу.

— Но где он теперь?

— Где-нибудь около села Предиславина. Он сам мне изволил сказать, что если я скоро не вернусь с весточкой от его невесты, то он уйдет вслед за мною.

— Безумный! — повторил незнакомый. — Поспешим, Тороп!.. Я стану искать его с одной стороны села Предиславина, а ты с другой… Пока еще не наступило утро, мы можем спасти его. Но если… о, поспешим, поспешим, Тороп!

Незнакомый пустился скорыми шагами по той самой дороге, по которой шел прежде его слуга. Тороп едва успевал бежать за своим господином, но, несмотря на то что запыхался и едва мог говорить, рассказал ему на бегу со всею подробностью свои приключения. Через полчаса они достигли дубовой рощи. Вся окрестность покоилась глубоким сном, но стража бодрствовала у ворот села Предиславина; в высокой гриднице светились яркие огни; толпы слуг бегали и суетились по двору; звучали гусли златострунные, и серебряные кубки звенели, ударяясь друг о друга. Все кипело жизнью вокруг дворца великокняжеского: Владимир Солнышко пировал со своею удалою дружиною.

Незнакомый и Тороп расстались: первый пошел налево частым кустарником, а последний продолжал идти рощею, которая огибала с правой стороны все наружные строения села Предиславина и почти подходила к самому огороду от которого отделялась одним высоким бревенчатым тыном.

В обширном покое, описанном нами во второй главе этой части, за длинным дубовым столом пировали ближние бояре, витязи и вся гридня знаменитого великого князя киевского. Пасмурен, как ночь осенняя, грозен и угрюм, как туча громовая, Владимир Солнышко сидел за передним концом стола, покрытого яствами. Молча переходил из рук в руки турий рог с медом сладким; витязи чокались меж собой серебряными кубками; дворцовый кифарник играл на звонких гуслях; но радостные крики не раздавались в светлой гриднице; не похвалялись богатыри русские своим удальством. Все гости, глядя на хозяина, приуныли, повесили свои буйные головы, и даже дядя великокняжеский, знаменитый воевода Добрыня, не смел с ним речь повести и спросить, отчего он прикручинился и о чем, сложив руки к белым грудям, он задумал думу крепкую.