Любовь Овсянникова - Эхо вечности Книга 2. Багдад–Славгород

Зачастую людей и отношения характеризуют имена, которыми они нарекают своих родных и которыми затем пользуются. Так, Александра Сергеевна назвала последнего сына Георгием. В семье же за баловнем закрепилось имя Зёня. Оно больше смахивало на кличку, да и звучало несимпатично, но удивительно удачно характеризовало и его одиозного носителя, и нездоровое отношение к нему со стороны матери.

Рос Зёня точной копией своего отца, причем сходствовал с ним не только внешне, но и повадками — был груб, эгоистичен, невоздержан, алчен, ленив и агрессивен. И как все дети подобного рода, склонен к дурным поступкам. Так, например, он регулярно поливал своей мочой порог детского садика, который располагался рядом с его домом и во дворе которого он иногда гулял. Об этом рассказывала автору этих строк Сидоренко Анна Сергеевна, секретарь Славгородского сельсовета, которая тогда посещала садик и была свидетельницей этих выходок. И никакие воспитательные меры на Зёню не действовали.

Пока в 1940 году ему реально не исполнилось семь лет, мать под любыми предлогами в школу его не пускала. Конечно, в отговорках она делала акцент на его здоровье — медики хоть и не находили, что в физическом развитии он отстает от сверстников, но соглашались с матерью. Таковы тогда были традиции.

— Я его тяжело носила, — объясняла Александра Сергеевна, — недоедала. Вот он и родился слабым, головку до годика не держал.

Последнее было выдумкой, конечно, ибо младший ее ребенок был отменно здоров. Однако тогда все было гораздо проще — никто особенно в подробности не вникал. Сказала мать, что ребенку еще надо посидеть дома, значит ей виднее.

Так и получилось, что до войны он окончил только первый класс. Затем была оккупация и великая битва, всех уравнявшая в биографиях, и после нее уже никаких отклонений в его возрасте, если иметь в виду три приписанных года, не замечали. Зёня зажил жизнью многих ребят, у которых детство отобрали немцы.

В войну он пережил страшное потрясение, дополнившее его нестерпимые качества еще и истеричной психопатией: под дулами немецких автоматов он вынужден был присутствовать на расстреле мирных жителей, среди которых находился и его отец. Мальчишка не выдержал стресса и у него случился нервный срыв. Чудом он спасся, убежав и от жестокого зрелища и от фрицевской мстительной пули {4} 4 Об этом эпизоде жизни Жоржа подробно написано в первой книге дилогии Л. Овсянниковой «Птаха над гнездом», которая называется «Радеющие о жизни», см. раздел «Расстрел, Скрытый враг». .

После гибели отца он возненавидел мать, понимая, что она погибшего не любила и представляя дело так, что это было причиной отцовых запоев и драк. Жить с младшим сыном Александре Сергеевне становилось все тяжелее.

После войны, которая для славгородчан закончилась в октябре 1943 года, он еще несколько лет ходил в школу, пока не получил неполное среднее образование (семь классов). А дальше для него началась взрослая жизнь, трудовая — на уже упоминавшемся заводе «Прогресс» ему дали возможность приобрести профессию токаря. Это была на то время передовая рабочая профессия, весьма уважаемая. В первые же дни самостоятельной работы Зёня подставился под горячую стружку, ползущую из-под резца, и ему до половины укоротило безымянный и средний пальцы на левой руке.

Пока заживала полученная травма, он без дела не сидел — совершил серьезную кражу социалистической собственности и получил двухлетний тюремный срок. Вышел на волю только в 1952 году.

Кажется, лет пять после этого он толком не работал.

При оглядке назад создается впечатление, что в тюрьме он попал под влияние врагов советской власти, потому что по возвращении домой начал ругать партию и правительство, критиковать текущую политику и мелко вредить своей стране, где только мог. Александра Сергеевна боролась с этим всеми средствами, но ей не хватало знаний и понимания исторических процессов, чтобы переменить мировоззрение Зёни. Разное отношение к советской власти служило серьезным разногласием между ними. В те времена легко было пострадать за длинный язык и повторно сесть в тюрьму, но люди в Славгороде были все больше благородные и не сдали подлого Зёню властям.

А возможно, в тюрьме он проходил уже «шлифовку», «доводку» по части мелких диверсий. Вспоминается его собственный рассказ, приведенный в книге, на которую отсылает первая сноска. Там есть такие свидетельства:

«Через день-два его вызвали в комендатуру и предложили написать заявление о согласии работать на великий Рейх — предупредили, что в случае отказа расстреляют и его мать. Он написал. Инструкции, как ему отныне себя вести и чем заниматься, давали устно.

На старости Георгий Прокофьевич клялся своей младшей племяннице, что после ухода немцев никто его в течение всей жизни не беспокоил и никакого зла своей стране он не сделал. Возможно, хотя автор этих строк убеждена, что это ложь. Ненависть его к своей стране была такой стойкой и отравляла воздух вокруг него настолько сильно, что одно это уже было немалым злом. Но откуда это в нем взялось, такое пережившем; кто поддерживал в нем это тление и за счет чего оно происходило — это осталось тайной».

Жил неработающий Зёня сначала за счет матери. Потом устроился в сапожную мастерскую — шить обувь. Там у него что-то получалось. Он даже брал заказы на дом... А также шил из подручных материалов — из парусины, из кирзы, из овчины домашней выделки, из старых немецких кожаных курток или портфелей — балетки вывозил на запорожские базары, где промышляла его двоюродная родня, и достаточно этим зарабатывал.

В конце 1953 года он женился (без регистрации брака) на одной новой продавщице. Интересной персоной была эта женщина.

Прасковья Яковлевна рассказывала о ней так:

«И вот приехала в Славгород Еременко Мария Лукьяновна — никому не известная одинокая женщина без образования и определенных занятий, сняла квартиру. Как сразу заговорили люди, родом она была из какого-то совсем плохонького хуторка нашей же области, чего, однако, по ней сказать нельзя было. Высокая, стройная, длинноногая, с толстой и длинной русой косой, добротно одетая, правда, в стиле простонародных молодок, она резко выделялась в среде славгородских модниц и могла сойти за красавицу из городского предместья. Выдавали ее простое происхождение только манеры да речь. Мария Лукьяновна, чуть освоившись, сразу же устроилась на работу, причем не куда-нибудь, а в сельпо. Последнее обстоятельство опять немало удивило сельчан, а более всего невольных сотрудников, ибо новую — непроверенную и необученную — продавщицу сразу же поставили на наиболее выгодный участок — в буфет, где торговали спиртным на разлив и закусками на вынос.