Любовь Овсянникова - Эхо вечности Книга 2. Багдад–Славгород

Та великая мечта, к которой его готовили, мечта о России, сначала подняла его на сияющие вершины успеха и гордого упоения, а затем жестоко столкнула оттуда. И оставила без надежды на спасение — Павел не видел способов, какими ему можно было бы выбраться из пропасти и снова почувствовать себя хозяином самому себе.

Возможно, матери тоже надо было пораскинуть мозгами и кое-что предложить сыну, как-то по-деловому принять его по возвращении, а не просто как беженца. С ее стороны надо было выделить или создать для него отдельное направление, хотя бы поговорить с ним об этом. Ведь он почти все потерял в России, там остались растоптанными не только его успехи и новые надежды — там остался товар, на который он изрядно потратился... Да и то, чем Павел располагал, он скоро употребил на Сашино ателье. Портновские машины и приспособления в их стране не выпускались, были привозными и стоили дорого.

Но мать так мало прожила с мужем, с Емельяном Глебовичем, что не научилась понимать мужчин, и не представляла, что делается с ними в случае удачи или в минуты поражений и отчаяния.

Не находя себе места, Павел сначала просто захандрил, а потом незаметно поддался депрессии, у него появилось нежелание жить...

А тут и соблазн подкатил.

Был у Павла знакомый, с которым общих дел он не имел, но часто видел его в том кругу, где сам вертелся. Неприметный человечишко, даже какой-то рассеянный, всегда озабоченный и куда-то спешащий. При встречах они приветствовали друг друга, не более того. Павел даже имени его не знал, да и посейчас не знает, воспринимал его постольку, поскольку тот тоже был ассирийцем.

Увидев Павла, этот знакомый удивился.

— Как, ты здесь?! А у нас прошел слух, что ты прочно обосновался в России.

— Был в России, — угрюмо сказал Павел. — Да пришлось вернуться.

— А почему?

— Революция там, бандиты повсюду.

— И плакали там, конечно, твои деньги?

— Знаешь, — съязвил Павел, — бандиты имеют привычку отбирать добро, а не наоборот. Так что... — и он развел руками.

— То-то я вижу, что ты невесел.

— Нечему радоваться...

— С твоей головой — и грустить? Да пойди в первый попавшийся игорный дом или на скачки и выиграй состояние. Там такие дураки собираются, что обыграть их ничего не стоит.

Один брякнул сдуру, а другой запомнил на свою голову. Собственно, к этому больше добавить нечего, описывать картежные мерзости совершенно не стоит. Мир игроков — это дно, самое грязное из всех, составляющих пороки.

***

События, связанные с казнью Павла Емельяновича, могут быть представлены только в виде реконструкции по отдельным фрагментам рассказов, не лишенных фантазии, и по некоторым достоверным фактам.

Повезли его на расстрел 14 мая после обеда, это была суббота. Издалека приближался чудный майский вечер, хотя солнце еще светило. В местах, где росло больше трех деревьев, пели соловьи, в воздухе носились запахи цветущей черемухи и ранних роз.

Телега с одним возницей и двумя конвоирами везла Павла Емельяновича, сидящего на сене, по тихим улицам с великолепными зданиями.

Он был в нормальном настроении и взирал на все с таким удивлением, словно попал сюда после долгой разлуки. Как красив этот город! И как странно понимать, что видишь его в последний раз, — думал он. Хмурый извозчик, которому дела не было ни до осужденного, ни до сопровождающих, то и дело устремлял взор на прохожих, но те шли по своим делам и игнорировали его. Вот его путь пересекла трамвайная линия, и телеге пришлось остановиться. Перед ней прогромыхал пассажирский вагон, подняв легкое облачко пыли. Следящий за порядком жандарм провел трамвай ленивым взглядом и отвернулся в сторону, где прикорнул на своем рабочем месте уставший чистильщик обуви. А по тротуару лавой текла безразличная публика, из которой выделялись некоторые бессарабские мужчины в коротких, «подстреленных», штанах, словно при их пошиве не хватило сантиметров пять ткани. Нелепо выглядели и женщины, красующиеся в легких платьях и босоножках, но никак не решающиеся снять с голов фетровые шляпки.

«Да еще пару недель назад я не замечал этих неуклюжестей и считал, что так и должно быть, — думал Павел, — а теперь они просто бросаются в глаза». И вдруг он почувствовал внутри себя укол какого-то странного волнения и понял, что приближается решительный момент и скоро он обретет свободу.

Уж как там у него завязался разговор с конвоирами и как он уговорил их отпустить его, этого мы никогда не узнаем. Но это случилось.

Главное было снять цепи, далее — бежать именно в городе, где легко было затеряться между людьми. И наконец — иметь под рукой нормальную одежду. Но это вообще легко устроилось. Все-таки в Бессарабии соблюдались кое-какие традиции, и когда у Павла спросили о последнем желании перед казнью, он сказал, что хочет быть погребенным не в тюремной одежде, а в своем платье, в котором его арестовали. Оказалось, это легко сделать. И сейчас его вещи лежали рядом с ним на сене, завернутые в мешковину. После избавления от кандалов оставалось только переодеться в них.

Александра Сергеевна, до которой лет через десять-двадцать дошли слухи о том дерзком побеге, который совершил ее муж, рассказывала своим внучкам, что он спрыгнул с телеги и побежал, босой и в изодранной сорочке... А в телеге осталось три трупа!

Она все перепутала — три трупа было до того.

Явно старушка много раз думала об этом, старалась представить, что пережил в роковую минуту ее необыкновенный муж, но и тогда должного значения ему не придавала. Правда в этом рассказе начиналась и заканчивалась тем, что Павел спрыгнул с телеги и побежал. Все. Никаких других подробностей мы не знаем.

Возможно даже, высшим начальством было приказано сопровождавшим жандармам вывезти приговоренного к расстрелу арестанта в город, затем отвернуться в сторону и ждать, пока он избавится от уз, потом переоденется... Вообще по скучающему виду возницы, с самого начала не желающему оборачиваться назад и глазеющему исключительно в сторону горожан, подозревалось, что дело тут нечисто, что странного они везут узника.

Так кому Павел пообещал заплатить за обретение свободы? Конечно, кому-то пообещал и впоследствии заплатил, потому что при побеге не было ни потасовок, ни горы трупов, ни просто крови или синяков вокруг глаз...

Между тем, никуда ни о каком побеге смертника сведений не поступало, их просто в природе не существовало. А в тюремной канцелярии доподлинно значилось, что Диляков Павел Емельянович 14 мая 1932 года в 16 часов пополудни был убит при попытке к бегству во время следования на место казни, и тому были представлены свидетельства трех человек.

Итак, он был внесен в списки умерших. Так что отныне мог спокойно жить и здравствовать, и никто его ни искать, ни преследовать даже не подумал бы.