Шарль Лоран - Шпион Наполеона. Сын Наполеона [Исторические повести]

Доротея была глубоко оскорблена этой самонадеянной фамильярностью одного из тех, с которым борется Шульмейстер, и в особенности потому, что все это произошло в присутствии Берты. Она понимала, что каждое слово товарища Венда унижает ее бесповоротно в глазах Берты именно теперь, когда она честно предалась своей задаче… Как бы она хотела снова завоевать один из этих доверчивых и симпатичных взглядов, какие только что ей дарила Берта!

Но Берта думала о себе. Ее занимала единственная мысль: что будет с нею? что ожидает детей?

Зато мальчик внимательно наблюдал за малейшим движением Доротеи. Он видел в ней с самого момента пробуждения врага. Но его детских глаз Доротея не замечала вовсе.

Поразмыслив обо всем, она решила, что ей ничего не остается другого, как воспользоваться предложением капитана немедленно возвратиться в Ульм. По крайней мере, ей удастся на следующее же утро увидеть Шульмейстера и сообщить ему о том, что она видела в Вертингене, во всяком случае, предупредить его о только что совершившемся движении войска.

Она вышла, не сказав ни слова, почти украдкой, как воровка.

Франсуа Родек находился в страшном гневе.

Прежде всего его очень неучтиво оттолкнули в то время, когда он силился объяснить одному унтер — офицеру о невозможности поместить в доме мужчин, так как там уже находятся две женщины и дети.

Затем ударами прикладов его оттолкнули назад в глубину коридора, который служил входом в дом. Там его грубо и крепко привязали за руки к железному брусу в очень неловкой позе. Пока старик старался понять, к чему ведет внезапное нападение на деревню, он вдруг увидел двух солдат, выводивших из конюшни его бедную кобылу, измученную продолжительным путешествием. Затем ей продели удила, и оглобли его тележки снова прижались к ее бокам.

Потом почтительно предложили женщине, незадолго до войска прибывшей в деревню, занять место на маленькой скамеечке, где перед тем сидела Берта с детьми, и солдат ударил кнутом по лошади. Тележка покатилась.

— Вор!.. Вор!.. — кричал Родек. — И это называется армия?.. И это солдаты?.. Нет!.. Это сброд разбойников, которые позорят честных женщин и таскают всюду за собою мошенниц. Они связывают честных людей и обирают их, как в лесу!.. Здесь нет ни одного достойного офицера, командующего солдатами, которому я мог бы сказать прямо в лицо, что он начальник пандур.

Достойный шуан так увлекся в своем гневе, что даже не заметил, как заговорил по-французски. Солдаты, приготовляясь спать в пустых комнатах и коридоре, довольствовались тем, что смеялись, видя его гнев. Они не понимали ни одного слова из его проклятий.

Но один человек понял их.

После отъезда Доротеи молодой капитан спокойно возвратился к узнице. Любуясь ее фигурой, он в то же время прислушивался к каждому слову Родека.

— Сейчас же замолчите! — сказал он наконец с прекрасным французским выговором. — В противном случае я прикажу, не желая вас расстрелять, заткнуть вам рот и бросить на дно погреба. Поняли ли вы меня?

— Сударь, — отвечал Родек, выпрямляясь, — ваши люди обошлись со мной, как со злоумышленником. Они отдали мою тележку той женщине и взяли лошадь, которая принадлежит мне!.. Как же вы назовете это?

— А дом, в котором мы находимся, принадлежит тоже вам?

— Нет, я в него вошел, найдя его незанятым, чтобы дать возможность отдохнуть женщине и двум детям; они находятся там, — указал он в комнату.

— Я видел их. Но если вы воспользовались этим кровом без хозяев, как пристанищем, то, вероятно, на несколько часов?..

— Без сомнения.

— Прекрасно, я сделал то же с вашей тележкой. Она будет здесь на рассвете, и я верну ее вам. Чего же вы еще хотите?

— Я хочу, чтобы меня не связывали, как человека, которого думают повесить. Я хочу, чтобы меня сейчас убили, если должны это сделать, но не заставляли бы меня краснеть.

И у старого вандейца при этих словах не только дрожал от гнева голос, но в глазах блеснула такая благородная гордость, что офицер немножко взволновался.

— Если вас отвяжут, даете ли вы слово не искать случая бежать и подчиняться моим требованиям, какие бы я ни представил вам, для безопасности моих солдат? Поклянитесь, и вы будете свободны.

— Именем Отца, Сына и Святого Духа! — ответил Родек, тщетно стараясь сложить толстые пальцы, еще распухшие и красные от веревок, в благочестивый жест. — Я не сбегу. Я не сделаю никому ала. Я больше не скажу ни слова. Я буду ожидать.

— Прекрасно!

Капитан повернулся, сделал знак, и сержант принялся за свою обязанность — развязывать узлы.

Последний, по мере того как его узы падали, все более распрямлял свой стан, согбенный от насилия. Теперь перед его глазами был не один маленький белокурый офицер, которого он победил своим достоинством. Он был выше его на целую голову и мог видеть массу людей, сидящих на земле.

Они прислонились к стене, чтобы спать при свете фонаря, прикрепленного к перилам.

В открытую дверь он увидел в нескольких шагах фигуру часового и затем часть еще темного неба.

Направо на холме, где при дневном освещении виднелись зеленые деревья, теперь была черная масса.

Но это еще не все, что он заметил. В трех шагах от него дверь знакомой ему комнаты, где находились охраняемые им слабые существа, была полуоткрыта. Без сомнения, ее открыли недавно. В образовавшуюся щель были устремлены на него глаза ребенка.

Ах, эти глаза!.. Он их узнал бы среди тысячи глаз. Это были глаза, называемые «Бурбонскими», а также «Конде» и просто «глазами Жана».

В то время как они смотрели на него, он невольно устремился на них.

Что он говорил им? Что они поняли? Это мы увидим позже.

Родек клялся офицеру, что не убежит, но он не давал обещания, что не спасет других. Он пообещал Святой Троице, что не произнесет ни слова более того, чем сказал. Но его обет оставил ему свободу мыслить и иметь идеи, которые можно выразить мгновенно. Одно легкое движение головы по направлению к отдаленному горизонту может дать точный и определенный совет.

Оскорбления же, которые он только что перенес, произвели на него странное действие. Они вернули ему прежнюю ненависть к австрийцам и в то же время загладили еще недавние следы свежих мучительных обид, полученных от французов.

Эти руки, раздумывал Родек, созданные для сражения, немцы связали позорными узами, как приговоренному. Тело его они обесчестили ударами, седую голову оскорбили, гнев его осмеяли и силой вырвали клятву. Все это пробудило в нем воспоминание о его родимой стране. Там, вспоминал он, сражались, убивали, но никогда не оскорбляли врага.

Вспоминая о старинной удали, он снова переживал борьбу против «голубых», происшедшую на перекрестной дороге Бокажа.