Шарль Лоран - Шпион Наполеона. Сын Наполеона [Исторические повести]

— Не беспокойся, я сам тебе принесу, — произнес Франц.

Спустя несколько времени герцог Рейхштадтский вернулся и, отдавая письмо Францу, сказал:

— Отдай это тому, кто придет за ответом, а завтра утром пойди к княгине Сариа, расскажи ей о случившемся и спроси ее приказания.

— Слушаюсь, ваше высочество.

— Ты передашь ей вот еще письмо, — продолжал герцог, покраснев, — скажи, что я писал раньше настоящей истории, и прибавь, что эта история только укрепила мою решимость. Да еще скажи, что я вполне полагаюсь на нее насчет устройства моего отъезда и желаю, чтоб он совершился как можно скорее. Ты ведь ей поможешь, не правда ли, Франц?

— Будьте спокойны, ваше высочество, но не давайте мне второго письма в руки, а тихонько опустите его вон в тот куст.

Герцог так и сделал, а Франц как ни в чем не бывало подошел к кусту и незаметно поднял письмо.

Спустя несколько минут Готлиб с сияющим лицом отдал переодетому полицейскому агенту письмо шенбруннского узника к графине Камерата, а Франц отнес домой второе письмо герцога Рейхштадтского, за которое ему дорого бы заплатили граф Зедельницкий и Галлони.

На следующее утро начальник полиции с любопытством распечатал письмо на имя графини Камерата, но, прочитав его, презрительно бросил. Вот что заключалось в этом письме:

«Графиня, я только что получил письмо, которое непонятно и по содержанию, и по тону. Я получил его окольным путем и не намерен более получать таким образом какие бы то ни было письма. Так как оно написано дамой, то я из приличия отвечаю. Хотя высказанные вами чувства меня трогают и я очень благодарен за них, но прошу вас не писать мне.

Герцог Рейхштадтский».

Со своей стороны Полина получила от Франца и прочла с глубоким чувством давно желанное письмо:

«Княгиня!

Вы не хотели, чтобы я дал слово, прежде чем здраво обсужу свое положение. Ваше сердце так благородно, что оно боялось ваших собственных увлечений и нашло возможным открыть мне путь к отступлению, если бы я, обдумав предстоящее мне дело, счел его себе не по силам. Я на это согласился, считая, что я могу быть достойным вас, только поступая так же осторожно и спокойно, как вы.

Я восстановил в моей памяти все события моей жизни, известные вам, и те, которых вы не знаете. Я мысленно вызвал всех очевидцев моей юности и допросил их. Наконец в глубине сердца я вызвал образ своего отца, и он как бы явился передо мной, открыв свои мертвые глаза. Все мне сказали, что надо ехать во Францию, и когда мой ум вполне подтвердил то, что мне советовало сердце, то я почувствовал себя столько же счастливым, как в ту благословенную минуту, когда вы вдохнули в меня новую жизнь.

Поэтому, княгиня, я теперь могу дать то обещание, которое вы нашли нужным отсрочить: я отправляюсь во Францию.

Я не могу выразить на бумаге те чувства, которые даже мои уста не способны вполне высказать, а только прибавлю пять слов, в которых отныне выражается вся моя жизнь: я вас люблю и надеюсь.

Наполеон».

Полина совершенно преобразилась в то короткое время, которое прошло от ее посещения миланского магазина «Золотые ножницы» до получения письма от узника Меттерниха. Прежде она подчинялась всем бесчисленным условиям светской жизни, хотя чувствовала себя выше ее мелочных интересов и жаждала чего-то нового, необыкновенного, невозможного. Теперь неожиданно это новое, необыкновенное и невозможное представилось ей. Ее усталые, полузакрытые от скуки глаза вдруг увидели перед собою лучезарный образ существа, вполне достойного ее любви. Это был двадцатилетний юноша, прекрасный, благородный, несчастный.

При виде его в ее сердце проснулось все, что в нем было нежного, пламенного, преданного. Она теперь не думала ни о чем, кроме своей любви, и не видела перед собой ничего, кроме дорогого человека, которого она любила и который ее любил. Впрочем, она нисколько не изменилась в своем внутреннем существе, а только сбросила с себя тяготившую ее светскую маску и стала настоящей Полиной.

Несколько раз перечитала она письмо любимого человека и долго мечтала бы о нем, об их счастье, о первом их свидании, о лучезарной будущности, открывавшейся перед ними, но неожиданно в голове ее блеснула мысль:

— Я люблю узника, и мне надо отворить ему темницу.

Она подняла голову. Перед ней стоял Франц и ждал приказаний.

Мгновенно Полина почувствовала в себе жажду деятельности и, взяв за руку старого служаку, как брата, просто сказала:

— Давайте работать для его освобождения!

Она вынула из сохранившегося у нее пакета маршрут и список тех лиц, которые могли оказать содействие бегству меттерниховского узника. Она показала Францу эти бумаги и прочла их содержание.

— Возьмите их, господин Франц, — сказала она, — они должны отныне оставаться в ваших руках. Впрочем, они и адресованы вам.

И она показала ему инструкцию, данную Фабио миланским комитетом.

— Откуда они знают мое имя, — воскликнул старый служака, — и что я нахожусь в Шенбрунне?

— Вы никогда не были в сношениях с карбонариями?

— Никогда! И, по правде сказать, я до сих пор считаю их за подозрительных революционеров.

— Посмотрите список лиц, сочувствующих освобождению герцога Рейхштадтского, и, может быть, вы найдете какого-нибудь приятеля, который мог сообщить сведения о вас миланскому комитету.

Франц взял список и, пробежав несколько строчек, воскликнул:

— Теперь я понимаю. Туг говорится о Карле Греппи, стекольщике, живущем близ Бельведера. Это хороший человек и такой же старый солдат, как я, и одинаково любит императора. Он проделал русскую кампанию в итальянском контингенте седьмого корпуса под начальством Жюно. Во время отступления из России мне удалось как-то спасти ему жизнь. Какой-то казацкий офицер занес саблю над его головой. Но я успел раньше снести голову этому офицеру. Можете себе представить, что я об этом совершенно забыл, как вдруг в Вене, два года тому назад, я встретил какого-то господина, который бросился мне на шею, потащил в стекольный магазин и объявил жене и дочери, что я когда-то спас ему жизнь. С тех пор мы иногда виделись с ним, и он приходил ко мне в Гицинг по воскресеньям. Конечно, в наших разговорах с Греппи я часто упоминал о сыне императора и клялся, что ребенок вполне достоин своего отца. Но признаюсь, я не думал, что такой благоразумный и осторожный человек, как Греппи, станет передавать мои слова, и кому же — карбонариям. Одно только хорошо, что он ничего не солгал, и я действительно готов отдать жизнь за этого ребенка, как он уверяет.

— Не сожалейте, что вы ему доверились, господин Франц, — сказала Полина. — Если бы вы не передавали ему всего, что вы знали о герцоге, то ваше имя не было бы известно в Милане и мы теперь не совещались бы с вами о спасении того, кого вы так любите.