Олег Игнатьев - Ключи от Стамбула

Спустился Николай Павлович с горы, опираясь на самодельный посох: тот же солдат, что отыскал в снегу шапку незадачливого кучера, прикрепил к обычной суковатой палке трехгранный винтовочный штык. Морозный ветер обжигал лицо, метельный снег слепил, мешал идти. Усложняла путь и крутизна спуска.

Оказавшись внизу вместе со своей «походной канцелярией» в лице Базили, Щербачёва и Вурцеля, Игнатьев набрёл на барак артиллеристов, где неожиданных гостей любезно приютил штабс-капитан Егор Павлович Леонтьев — коренастый, бравый, с подкрученными вверх усами.

— Леонтьев? — обрадовался знакомой фамилии Игнатьев и поинтересовался, кем доводится штабс-капитану Константин Николаевич Леонтьев, медик, беллетрист и дипломат? уж не родственник ли он ему?

— Константин Николаевич? — переспросил штабс-капитан и неуверенно ответил, что «вполне возможно»: — Леонтьевых не так уж много.

Он подбросил в печь дрова, напоил путешественников чаем и приказал своему денщику довезти их до Казанлыка. Здесь от коменданта гарнизона Игнатьев получил официальное подтверждение о перемирии с турками. Переночевав в Казанлыке, он отправился в Эски-Загру через Малые Балканы. Некогда богатый город был превращён в развалины. Это Сулейман-паша в июле разгромил местный гарнизон. Все, что можно было уничтожить, они уничтожили. Сожгли, разграбили, переломали. За исключением двух мечетей. Одна из них, самая большая, была превращена в христианскую молельню с большим деревянным крестом. После сдачи Шипки, все селения и все мосты от Казанлыка до Херманлы были разграблены, и сожжены отступавшими турками. Ни одна деревня не уцелела. Многие ещё горели. Николай Павлович и его спутники провели ночь в поле, близ деревни, окутанной дымом. Но и там довольно сильно ощущался тошнотворный запах. На пути к Эски-Загре, захламлённом домашней рухлядью и человеческими трупами, которые, рыча и злобясь, обгладывали собаки, толпами встречались беженцы: чёрные от копоти, в немыслимых лохмотьях. Они оплакивали свои пепелища и просили еды. И на всём пути — бесконечные ряды пушек, зарядных ящиков и военных обозов, тащившихся по непролазной грязи. Обозные лошади, понукаемые криками людей и сильными ударами кнутов, едва передвигали ноги, проходя не более пяти-шести вёрст в сутки. Солдаты впрягались в подводы и фуры — помогали лошадям, и тащили большей частью на себе мешки с крупой, и тюки сена.

— Шевелись, паря!

— А то ж…

Припрягши по быку к лошадям в свои повозки, Игнатьев и его «канцеляристы», с трудом дотащились до железнодорожной станции Тырново-Семенлы. Здесь так же, как и в Казанлыке, никаких распоряжений для облегчения проезда уполномоченного и его сотрудников сделано не было, несмотря на телеграфные извещения из Петербурга и Бухареста, посланные в главную квартиру. Турецкие железные дороги были построены на англо-австрийские капиталы парижским банкиром Морицем де Гиршем, бельгийским подданным, нашедшим себе дело в османской империи. Вначале войны барон Гирш просил Игнатьева похлопотать, чтобы дороги, коли они попадут в наши руки, не повреждали без крайней необходимости.

— А я вам буду помогать за это!

— Чем? — спросил Николай Павлович с лёгкой усмешкой, зная, что банкир помешан на деньгах и оголтелом сионизме.

— Своими капиталами, — заверил его финансист, — причём, усерднее, чем туркам. — Под словом «вам» капиталист подразумевал Россию. — Судя по тому, как движутся деньги по миру, всегда можно определить, кто и с кем намерен воевать, — самодовольно щурясь, произнёс Мориц де Гирш, как бы давая понять, что ни одна разведка мира не знает столько, сколько знает он — простой банкир.

Как только русские войска появились на турецкой железной дороге, служащие, преимущественно французы, бельгийцы и немцы, тотчас предложили свои услуги командирам наших передовых частей. Все они остались на своих местах, жаль только, что турки угнали в Стамбул весь подвижной состав: локомотивы и вагоны. Так же предстояло восстановить разрушенный Сулейманом-пашой филиппопольский мост.

— Тогда будет сквозное движение до Татар-Базарджика, — пообещал начальник станции Игнатьеву.

Двадцать шестого января, ровно через четыре дня после своего отъезда из столицы независимой Румынии, Николай Павлович телеграфировал главнокомандующему о своём прибытии на станцию Семенлы-Тырново и приготовился ждать поезд, который прибыл только в полночь.

Всю дорогу до Андрианополя Игнатьев грустно слушал стук колёс.

«В сущности, в эту минуту, — размышлял он, — когда главные действующие лица армии воображают, что с Турцией уже всё ясно, можно отправляться по домам, прямая обязанность военного начальства не была выполнена. В политическом отношении всё только начиналось. Была совершена непоправимая ошибка, умалившая, парализовавшая блистательные успехи нашего оружия и передавшая все козыри, которое благое Провидение и выносливая доблесть русского солдата доставили России в декабре, и январе, в руки завистливых британцев. Эти горлохваты не преминут теперь воспользоваться нашими промахами. Они перегнали нас под Стамбулом и сделались, ради нашего благодушия и преклонения перед Европой, хозяевами положения, с целью одним ударом, одной международной конференции, лишить нас результатов, приобретённых долговременною дипломатическою подготовкой и в особенности кровью русского солдата». Не оставалось никакого сомнения в том, что его, Игнатьева, прибывшего к шапочному разбору, ожидали одни неприятности, трудности и разочарования. Всё это было очевидным и не внушало оптимизма.

Невзирая на усталость, и на то, что спутники его уже дремали, Николай Павлович так и не смог уснуть. «Вечер зимний, вечер поздний, нам Европа строит козни», — рифмовал он втихомолку, представляя, какое множество заговоров рождалось теперь в головах иностранных разведок, чьё внимание было приковано к Стамбулу. Секретари дипломатических миссий исправно подшивали новые инструкции своих правительственных кабинетов, а послы вели борьбу за интересы своих государств, во многом доверяясь опыту и тонкому расчёту. По законам тайной дипломатии.

Убитый известием о перемирии с турками, Игнатьев прибыл в Андрианополь в пять часов утра двадцать седьмого января, ещё не зная, что турецкие уполномоченные уехали в Стамбул сутками раньше, и явился к главнокомандующему, как только тот проснулся. Быстрота переезда удивила великого князя. Между ним и Николаем Павловичем произошёл тяжёлый разговор.

Среди тех мыслей практического значения, к которым неоднократно возвращался Игнатьев, чётко вырисовывается один закон, одно правило, которое зримо проявлялось в его дипломатическом искусстве, где он был несомненно виртуозом, настоящим гением, и вытекало из глубокого чувства реальности, столь не достававшего его противникам, вращавшимся в силу петербургской жизни в кругу условностей, и книжных представлений о жизни. Правило это касалось соотношения дипломатических действий с военными. Игнатьев как никто ясно понимал, что любые переговоры, международные трактаты и конвенции получают то или иное освещение и направление, то или другое смысловое наполнение в зависимости от совершившихся фактов. Это так же верно, как и то, что победитель всегда прав. Поэтому Николай Павлович тотчас, после первых радушных приветствий, не мог не спросить великого князя, почему он, как главнокомандующий русской армией, остановился и поспешил заключить перемирие, тогда как все военные и политические соображения требовали дальнейшего наступления и занятия нашими войсками господствующих высот Стамбула и Босфора, не говоря уже о водопроводах.