Олег Игнатьев - Ключи от Стамбула

Хочешь не хочешь, протестуй не протестуй, взывай к благоразумию или проклинай людскую глупость, войны идут постоянно, ни на миг не прекращаясь. Они идут, как на генштабовских картах, так и за столом дипломатических баталий. Политика — игра опасная и ставки в ней высокие. То же самое в разведке. Тем более, в военной. Вот почему здание российского посольства с приездом Игнатьева стало напоминать большой четырёхтрубный броненосец с его таранно-сокрушительным форштевнем, безотказной судовой машиной и тремя десятками убийственных по своей мощности орудий.

А вечер был в самом разгаре. Сияли свечи и гремел оркестр.

После раута, когда швейцары притворили двери за последним гостем, Николай Павлович поблагодарил всех своих сотрудников за старания и хлопоты, сказал, что вечер удался на славу, и по яркости, пышности, блеску, по царившему в зале настрою и праздничному оживлению бесспорно затмил собою званые балы иных посольств.

Затем все собрались в малой гостиной, где был накрыт роскошный стол для членов миссии и самого Игнатьева. Все блюда были приготовлены отдельно, чтобы ни у кого не сложилось мнение, будто бы его накормили объедками, угощая несвежей закуской.

Николай Павлович был весел, замечательно много шутил и поднял тост за музу дипломатии.

Все дружно его поддержали и, утолив первый голод, сбивчиво и вразнобой заговорили.

— Дипломатия это искусство находить своё в чужом, — сказал Николай Павлович, когда Леонтьев заговорил о трудной службе консула. Заговорил в том смысле, что беспокойней должности и быть уже не может.

— Может, — отозвался доктор Меринг, прибывший на смену Краснобаева. — Труд земского врача. Вот у кого, действительно, ни сна, ни продыха — сплошная нервотрёпка.

Он знал, что говорил. После окончания университета, получив диплом врача, он семь лет «трубил» в глухой ставропольской глубинке, почти на границе с Чечнёй. Тогда он и узнал, почем фунт лиха; каково лечить людей без надлежащих условий, имея в штате крохотной больнички увечного фельдшера, двух медицинских сестёр и одноногого конюха, к тому же ещё и пьянчугу. Всё приходилось делать самому, порой без должной помощи: и резать, и штопать, и роды принимать. День, ночь, метель, гроза ли — вставай и поезжай, в лютый мороз, в распутицу и в пекло; то бык кого-то запорол, то девка яду напилась, а то и вовсе: плод застрял, баба родить никак не может, а в доме чистой тряпки не найти. Вот она каторга! Мука.

— Будет мука, будет и мука, — тихо, мирно, как бы про себя, сказал о. Антонин, сидевший по правую руку от Игнатьева. — Иереи лечат души, а врачи — нашу грешную плоть.

— За это стоит выпить! — воскликнул Хитрово.

Когда все выпили и вновь наполнили бокалы, он встал и шутливо сказал.

— Вот теперь, когда мы обсудили главные вопросы человечества, я могу настаивать на том, что муза дипломатии, объявись она средь нас в своём гаремном облачении, с величайшим энтузиазмом приняла бы нашего Николая Павловича в число своих любовников, ничем не ущемляя его прав на дерзновенно-чувственные ласки.

— С весёлостью и лёгкостью поверю! — в тон ему откликнулся Леонтьев, а Михаил Константинович Ону, человек мягкий, не склонный к внешним проявлениям эмоций, восторженно зааплодировал. Все дружно его поддержали.

Игнатьев мотнул головой. Рассмеялся.

— Вот, что значит, поэтический талант! Умно, самобытно и лестно. Спасибо.

— Рады стараться, Ваше высокопревосходительство! — выпятив грудь колесом, с гвардейской лихостью и ёрнической ноткой в голосе, протарабанил Хитрово, крайне польщённый той оценкой, которую дал его застольному экспромту посол.

Константин Леонтьев, почти весь вечер просидевший наверху — в библиотеке, но всё-таки успевший чуточку пофлиртовать с хорошенькой юной гречанкой, чью причёску украшал шёлковый розан, и даже покружить её во время танцев, нашёл местечко за столом рядом с полковником Франкини и сразу же повёл тот разговор, который, чувствуется, начат был намного раньше.

— Я отнюдь не против гласности. Поверьте. Настоящая гласность, настоящая свобода печати ни в коем случае не должна восприниматься как путь к власти. Если она чем и является, так это велением совести, святым долгом сограждан всемерно помогать Отечеству. Но! — воскликнул он, разгорячённый танцами и флиртом. — Возьмите любой либеральный текст, а их, как нам известно, неисчислимое множество, и, прочитав его, вы сразу же поймёте, что все авторы подобных опусов до дурноты похожи друг на друга и страшно вредны для России.

— Чем? — полюбопытствовал первый драгоман Эммануил Яковлевич Аргиропуло, слывший в некотором роде либералом. Либералом «монархического толка».

Константин Николаевич подлил себе в бокал вина и, сделав небольшой глоток, пылко ответил.

— Своим славословием!

— Кому или чему?

— Той отвратительной свободе, которая обеспечивает незыблемое право малой горстке изуверов безраздельно помыкать большей частью общества, ставя её на грань выживания и расправляясь со своими оппонентами самым жестоким, кровожадным, революционным способом. А способ этот нам известен — гильотина. Чик! — и всё: кровь фонтанирует, и ваша голова падает в ящик. Я вообще считаю, что либерализм это зло. Зло разрушительное. Чёрное.

— Поясните, — обратился к нему старший Аргиропуло с мрачным лицом похоронного церемониймейстера, чьё появление обычно не сулит ничего доброго. — Лично я считаю, что, чем чаще государство видит в своих гражданах врагов, тем больше вероятности его возможного распада.

— Нет ничего проще, — Леонтьев промокнул усы салфеткой. — Либерализм безнационален, космополитичен по своей сути; иначе бы его не насаждали, как картошку. Повторяю, — он резко вздёрнул подбородок, словно боялся прослыть резонёром, скучным до зевоты, или его внутренне коробила необходимость оспаривать чужие взгляды. — Всё либеральное бесцветно, общеразрушительно, бессодержательно.

— Да в чём же оно, сударь, столь бесцветно и бессодержательно, как вы об этом только что сказали? — в голосе Эммануила Яковлевича послышалось искреннее, отнюдь не наигранное, как это случается в спорах, явное недоумение, в чём-то сходное с испугом, который может отразиться на лице любого человека, стоит ему оказаться в неизвестном месте, в полной темноте, да ещё и не по своей воле, когда он ничего не видит, хочет пошевелиться, но не может, и с замиранием сердца, с почти остановившимся, пресекшимся от страшного волнения, дыханием, едва не теряя сознание, слышит тихие, крадущиеся, приближающиеся к нему шаги. Возможно, самой смерти.

Леонтьев чуточку нахмурился. Затем сказал — с гримасой недовольства, как офицер, собравшийся командовать гусарским эскадроном, а вместо этого оставленный при штабе.