Олег Игнатьев - Ключи от Стамбула

— Смерть не страшилище, а мерило полноты жизни. Следует не забывать, что жизнь протяжённее смерти. В этой мысли исток нашей веры.

— Во что? — едва ли не всем корпусом развернулся к нему Леонтьев и его миндалевидные глаза с тяжёлыми верхними веками встретились с глазами священника.

— В Небесный Иерусалим, — кротко ответил тот и счёл нужным добавить. — В жизнь вечную.

— А вот ответьте, ваше преподобие, как мы пойдём на Страшный Суд? В каком виде мы предстанем перед Богом? В виде душ бесплотных или же такими, как мы есть? Со всеми, извините, потрохами?

— Мы грешили в теле, в теле должны и отвечать.

Настоятель посольской церкви, освящённой в честь Николая Чудотворца, уже успел вкратце передать Игнатьеву свой разговор с болгарским митрополитом Анфимом; и, когда тему греко-болгарских отношений вновь поднял Леонтьев, увещевающе промолвил, что в сложной теме греко-болгарских отношений даже самые трагические интонации должны быть приглушены сердечным евангельским словом: «Да любите друг друга».

— Болгары бы и рады, да греки больно любят серебро, — пробурчал Макеев, отправляя в рот кусочек торта.

Напольные часы в гостиной пробили пятый час и все взглянули на Игнатьева.

— Расходимся, Николай Павлович?

— Пора, — ответил он и первым встал из-за стола.

Как сами собой скатываются с ледяной горки детские санки, так незаметно прошли годы. В семье Никола Павловича было уже шестеро детей. Первым после умершего Павлика родился Леонид, затем — одна за другой родились дочери Маша и Катя, погодки, а после них опять рождались сыновья: Павел, Николай и Алексей.

Борьба иностранных послов за влияние на падишаха и его двор, их жесточайшая конкуренция в этом вопросе, напоминала жестокую схватку, битву не на жизнь, а на смерть, а тут ещё турецкая контрразведка, руководимая вторым секретарём британского посольства, шагу не даёт ступить русским «ловцам жемчуга», как именовал своих помощников Николай Павлович. Он уже наметил для себя семь пунктов в разработанном им плане по нейтрализации турецких горлохватов. И все эти пункты, достойные того, чтоб обойти их молчанием, требовали срочного, безотлагательного исполнения с привлечением тех лиц, которые с пелёнок знают, что в жизни чудес мало, а в разведке их и вовсе не бывает. Удачи и провалы — сплошь и рядом, как и во всяком смертельно-опасном, рискованном деле: и с нашей стороны, и со стороны противников. Вот почему так важно не допускать ошибок. Ни малых, ни больших, ни вот такусеньких! Но, если дипломатическая резидентура любого западного государства вспоминала об этом время от времени, отдавая должное безупречной храбрости своих непутёвых агентов и тем самым как бы возвышая тех в их собственных глазах, то дипломатическая резидентура российского посольства, подстёгиваемая секретными инструкциями и не менее секретными шифровками, действовала иначе. Это самое «иначе» было обусловлено тем, что российский Генштаб, не испытывая никакой нежности к своим заграничным сотрудникам, облачённым в дипломатические фраки, неукоснительно требовал главного: работать без намёка на изъян. Стоять напротив зеркала и в нём не отражаться. Турецкая контрразведка дама серьёзная. С ней особенно не пошуткуешь. Чуть протянешь руку, чтоб погладить, ан уже томишься в каталажке. Уже стучишь себя по голове: дурак я, форменный дурак! ведь знал же, с кем имею дело, а взбрыкнул, полез на абордаж, решил рискнуть. Сиди теперь, лязгай зубами, сплёвывай кровь и быстро отвечай: «Кто? ты? есть? такой? Говори поскорей, не задерживай добрых и честных людей!» В контрразведке именно такие и работают. Добрые и честные. Ага. И расскажешь, всё-о расскажешь, (радости-то мало дрыгаться в петле) соответственно заученной побаске: «Позовите консула! Я иностранный подданный». А то и вовсе покаянно заскулишь: «Родился я в Кордове, в семье бедного дворянина. Рано остался сиротой…» А у того, кто прежде времени остался сиротой, какие шансы выйти в люди? Никаких. Разве что стать военным или податься в шпионы. Стать тем, кого однажды вызовет начальство и прикажет, мало-помалу отдаляясь от него: «Поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Сумеешь выполнить наказ — спасибо, огурец! А не сумеешь, обзывай себя балбесом, шалопаем, простодырой, это уж как тебе нравится.

Посольская жизнь скучная. Приёмы да балы.

Вечером, когда уйма секретных бумаг, документов и сведений, консульских справок и агентурных донесений, пропитанных ядом безукоризненно тонких интриг, а кое-где и человеческой кровью, были тщательно изучены, разложены по папкам и спрятаны в бронированный сейф, новый военный атташе полковник Александр Семёнович Зелёный покружил по канцелярии и удовлетворённо подумал, что английская разведка, раскинувшая свою сеть в Константинополе, ошиблась в своём чувстве превосходства, которое она, конечно же, придумала себе, как юные курсистки придумывают себе любовь к седовласым, остроумным, импозантным и, разумеется, достойным всяческого обожания профессорам — вплоть до исключительного своеобразия интимных отношений, обусловленного девственно-наивным опытом едва созревшей и мечтательной натуры. Как бы там ни было, он сделал всё возможное, чтобы не оказаться в роли мальчика для битья и не почёсывался от тумаков иностранных контрразведок, как почёсывается от горчаковских телеграмм Игнатьев. Николай Павлович как-то обмолвился, что последняя депеша канцлера по своей унылой мрачности напоминала почтовую клячу, которую ведут на живодёрню.

— Мне предлагают сидеть тихо! — восклицал он с таким видом, точно костлявая рука смертельной скуки, способной задушить любого оптимиста своей искусственной, строго размеренной и лицемерной жизнью, уже взяла его, несчастного, за горло; взяла так, что ни вздохнуть, ни охнуть. — Это же форменное издевательство!

Примерно то же самое, только своими словами, говорил и его верный оруженосец, камердинер Дмитрий Скачков, далеко за полночь сообщавший своему барину, что все добрые люди по ночам спят, а не штаны просиживают.

— Разве это жизнь? — пускался он в философические рассуждения, застывая в проёме двери с канделябром в руке и недовольно глядя на огромные стопы газет и бумаг, высившихся на рабочем столе Николая Павловича. — Тьфу, а не жизнь! С такой жизни ноги запросто протянешь. — Несмотря на строжайший запрет Игнатьева входить к нему без стука, напоминать о времени и отрывать от работы, пусть даже за окном уже светает, Дмитрий всегда входил в посольский кабинет «без менуетов», обзывая «менуетами» приличные манеры и столь противный его духу великосветский этикет, молча пропускал любой запрет мимо ушей, дерзко настырничал и, всячески поддерживаемый Екатериной Леонидовной, что для него было ответственно и лестно, всячески оберегал своего барина от «дурацкой», как ему казалось, умственной работы, не видя смысла в том, чтоб шибко, то есть, увлекаться ею. — Мне что, рази чернила жаль? — оправдывался он, переминаясь с ноги на ногу. — Себя-то надо попустить, хотя бы в отдых! Сколько можно пером егозить? Глаза, вон, снова красные! Не дело!