Олег Игнатьев - Ключи от Стамбула

— Мне кажется, нет чуда большего, нежели рождение детей. Я так себе и говорю: «Это чудо, что я родилась! Это чудо, что я родила! Мне так теперь хочется жить»!

Покормив и убаюкав сына на ночь, она легла в постель и тесно прижалась к нему.

— Если бы ты знал, какое это счастье ощущать себя любимой и любить!

— Я так же счастлив, как и ты, — проговорил он жарким шёпотом. — Ты не представляешь, что ты значишь для меня.

— Ты должен знать, что я тебе скажу, — она погладила его плечо, приподнялась на локте. — Ты не представляешь, какое это чудо — засыпать, прижавшись к тебе телом, ощущать твои ладони на своей груди. — Немного помолчав, она сказала. — Спасибо, что ты есть. Люблю тебя. Люблю. — У неё перехватило дыхание, и он чуть не заплакал, ощутив, как по её щекам стекают слёзы.

Идеал всегда жертвенен. Преданная, любящая женщина, а ни в коей мере не ревнивая любовница — вот мужской идеал на протяжении тысячелетий. Только жертвенной слабости он и готов покориться, завоевав женское сердце. Его Катя — настоящий идеал. И не потому, что тонкоброва, синеглаза, и грудь высокая, и талией — оса. Она — само доброжелательство и целомудрие. Возможно, что и он, посланник русского царя при Порте оттоманской, генерал-адъютант свиты его величества, Николай Павлович Игнатьев не столь уж плохой человек, если Господь дал ему в спутницы жизни жену, сочетающую в себе земную красоту и неземное величие. Думать так и лестно и приятно, но, может, в этом кроется самообман? А что, как он всего лишь ловкий обольститель? Ведь дипломат просто обязан обольщать и увлекать, и очаровывать. Кто не способен обольщать, тот вынужден интриговать и тратить много сил на убеждения. Искусство дипломатии — высокое искусство, но, как же оно низко по сравнению с поэзией, которая не терпит фальши! Подумав так, Игнатьев углубился в размышления. После свадьбы он был так благодарен Кате за её снисхождение к нему и согласие выйти замуж, что, помнится, у него тогда тревожно сжалось сердце: а вдруг она со временем разочаруется в нём? Ведь она на целых десять лет его моложе. Против неё он старик. Тридцатилетний эгоист, рядящийся в одежды филантропа. Чтобы он ни делал, он ловил себя на мысли, что ему ужасно хочется прослыть не только умным, дельным человеком, но ещё и добрым — улыбчивым, щедрым, необычайно интересным. Истинным оригиналом. «Что ценит девушка в мужчине? — мысленно спрашивал себя Николай Павлович, готовясь к свадебному путешествию, и тут же отвечал, ничуть не сомневаясь: — Благородство! — А что мужчина ценит в девушке? Ответ известен: — Целомудрие!» Без целомудрия нет ничего: ни добрых отношений, ни любви, ни осознания святости семьи. Оно одно делает слепое человеческое сердце зрячим. Хотя, опять же, ничто так не влияет на любовь, как условия и обстоятельства жизни. А каковы условия и обстоятельства его посольской службы, трудной и праздной, разносторонней и однообразной, прекрасно энергичной и до зевоты скучной? С кем он встречается, что характерно для тех, с кем он вынужден общаться? Встречается он с множеством людей, как необычных, так и заурядных. Одних отличает сварливость, других скупость или мотовство. Но все они эгоистичны до мозга костей, все способны на мелкие пакости, интриги и доносы. В крови этих людей, словно крупинки соли, растворены алчность и злоба, властолюбие и подлость, корыстолюбие пройдох и негодяев. У одних характер мягкий, у других оскорбительно грубый. Всем им известен деспотизм социальных претензий. Каждым помыкает честолюбие: диктует, понукает, держит в железной узде. Мало кто из них понимает, что там, где тишина, там святость. Да и откуда возьмётся это понимание, если за большинством из них, словно водоросли за рыбацкой сетью, тянутся подстроенные убийства, исчезновение свидетелей, появление лжеочевидцев. Безудержная клевета и подмётные письма. Извращения и жажда наслаждений. На их лицах, как тавро душевной гнили, лежит толстый слой самодовольства; их удел — авантюризм чистой воды. Многие крепко усвоили, что в разговоре с англичанином, нужно хвалить Шекспира, а с французом — Лабрюйера, знатока книг и человеческих характеров. А ещё у них на лбу написано, что «цель оправдывает средства». Им наплевать, что праздная страсть губительна и что им в затылок дышит смерть, зато они знают слабые и сильные стороны друг друга, являясь мастерами политических метаморфоз, ничуть не хуже тех, что описал когда-то Апулей в своей сатире «Золотой осёл». Хотя, конечно же, встречаются и те, кого завидно отличают ясный ум, глубина познаний и верность оценок той или иной дипломатической загвоздки. Им не свойственна привычка поучать, к месту и не к месту попрекая людей в глупости; в их беседах нет высокоумия, но, общаясь с ними, Николай Павлович не раз убеждался, что там, где сила духа, там стойкость и несокрушимость. Кто-то ему сказал, что в сэре Генри Эллиоте лорда ровно столько, сколько нужно для его лакеев. «А может быть, для самого Эллиота?» — подумал он тогда. А взять маркиза де Мустье с его любимой присказкой: «Моя душа чурается славян». Французский дипломат больше всего любил балет и был без ума от театра.

— Не будь я потомственным аристократом, право слово, с удовольствием бы стал актёром, — не раз говорил он Игнатьеву. — Низость поднимает высоко. Моя истинная страсть направлена на то, чтобы изображать на сцене чуждую мне жизнь, которую Вы вправе презирать. Впрочем, переживать злословие, чревоугодие и сытость, я могу и так, без театральных подмостков, находясь в ранге королевского посланника, который с каждым годом всё острее сознаёт, что жизнь лепит нас под самоё себя, чтобы затем освободить нас от своей опеки. Грустно…

Вот, каково, по сути дела, окружение Николая Павловича, та «ярмарка тщеславия», в пёстрой толпе которой можно увидеть и его физиогномию. Ведь он по сану — человек публичный. Иными словами, кто тебя окружает, таков ты и сам. Люди, словно зеркала, отражают друг друга. Но есть ведь и кривые зеркала, пугался он своих полночных мыслей. Особо много их в политике. Увы! И в русской тоже. Патриоты выглядят, как прокажённые в глазах космополитов, ибо народоправие, самодержавие, под гнётом банковского капитала перерождается в абсурд. В сплошное лицемерие и всеми видимый обман. Ложь подменяет всё и вся, так как «избранникам» народа нужна власть, а не народ. Вседозволенность и безответственность. Одна надежда, что « …и последние станут первыми». Европе не дано понять, что русский человек — споручник государства, а никакой не гражданин. Граждане бывают у республик, а Россия никакая не республика. Она империя — и точка. Республики принадлежат людям, а Россия — Господу Богу нашему Иисусу Христу. Вот почему исконно русский человек, по сути дела, не философ. Он мудрец. А мудрость почитается народами всех рас и всех религий. Как воздух, как вода, как сама жизнь. В отличие от глупости, которая не замечает своих свойств, зато калечит всё, что кажется ей вздорным и враждебно непонятным. Не чуя самоё себя, она готова проломить башку любому, кто имеет нечто, отличительное от неё. Но более всего она не терпит силу мысли, силу духа, точно так же, как мелкий чинуша, какой-нибудь уездный стрекулист, ненавидит всякого, в ком видит дельную и честную натуру. Это она, глупость, устами либералов утверждает, что смерть монархов и «гражданские свободы» — верное лекарство от предубеждения «неразвитых» умов. Это они, либералы, готовы заявить во всеуслышание о господстве мёртвых над живыми, подменяя социальные просчёты мнимой проблемой отцов и детей. Пытаясь разорвать связь поколений и тем самым нанести урон общественной морали, им нужно ввергнуть в хаос русское самосознание с его извечной тягой к традиционному мироустройству в границах российской империи с её престолом, державой и скипетром. Норовя украсть у народа его историческую и религиозную память, господа марксисты (с бомбой под полой и револьвером под мышкой), лицемерно рассуждают о всеобщем равенстве и братстве, как незыблемой основе человеческого счастья, напрочь забывая слова Библии: «Человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх». Так о каком «земном рае», о какой социальной справедливости» может идти речь, если люди, ублажая тело, разучились говорить с Творцом? Счастье это когда мы ощущаем себя частью Бога, а Рай это неведение зла. Он остался у младенцев, да, может, ещё у ягнят.