Олег Игнатьев - Ключи от Стамбула

Наслышанные о частых аудиенциях, которыми балует Абдул-Азис российского посла, в дипломатических миссиях западных держав не смолкали пересуды.

— Султан потворствует Игнатьеву с такой готовностью, с таким неизменным радушием, что просто оторопь берёт!

— Этому нет объяснения!

— Заметьте, Абдул-Азис ничуть не озабочен тем впечатлением, которое он производит на своих министров и весь посольский корпус.

— Бьюсь об заклад, Игнатьев взял на себя роль бдительного опекуна турецкого султана, дабы никто не покусился на его политическое целомудрие, — кривил в усмешке губы сэр Генри Эллиот, поглядывая на дымок своей сигары. Посол её величества королевы Англии уже не знал, как изменить ситуацию и чем задобрить Порту.

— Во всех домах Константинополя только и разговоров, что о влиянии русского посла на умонастроение султана, для которого даже его министры это сброд, бродяги и позорные твари, — подливал масла в огонь французский посланник Буре. — Абдул-Азис ежедневно рубил бы им головы, будь он по-настоящему кровожаден.

— Сейчас Игнатьев хозяин в Стамбуле, — подал голос австрийский посол, — и, честно говоря, нам это здорово мешает.

— Ещё бы! — скрипнул зубами Генри Эллиот — человек серьёзный, но и язва невозможная, тщетно старавшийся держать в своих руках нити всех дипломатических интриг, касаемых султанской Порты. — Без одобрения русского посла верховный везир шагу боится ступить, а глядя на него, и все остальные министры боятся своей тени.

Ревнивая озлобленность английского посла была вполне понятна: Игнатьев ощутимо расстраивал его намерения и планы.

Эти враждебные, завистливо-жёлчные реплики в адрес русского посла были столь же привычны для иностранных дипломатов, как похотливые взгляды турок, бросаемые ими в сторону любой заезжей иностранки, если этой иностранке ещё хочется смотреть на себя в зеркало.

Верно говорят китайцы: «Истинную цену человеку знают его тайные враги». Враги, а не друзья, как принято считать.

Газеты и журналы Австрии представляли русского посла в Константинополе в виде славянского Гарибальди, только без красной рубашки. (Ещё Меттерних утверждал, защищая интересы Габсбургов, что «Сербия должна быть либо турецкой, либо австрийской, но только никак не сербской»). А берлинские газеты говорили, что немцы народ добродушный, но во время войны их принуждают быть жестокими. Дескать, безжалостность к противнику — движущая сила любой армии.

Семнадцатого января Игнатьев по-семейному отметил день своего рождения. Катя и Анна Матвеевна поздравляли его не только от себя, но и от имени родителей.

— Сорок третий год начался для меня, — сказал Николай Павлович, держа в руке бокал с шампанским. — Дело нешуточное. Сколько пережито времени, а с достаточной ли пользою? Не знаю. Сколько этого драгоценного капитала — времени пропало, истрачено безвозвратно, а соответствует ли результат утрате? Вот вопросы, которые я всегда задаю себе накануне и в день моего рождения. Ответы внутренние никогда не удовлетворяют меня и неизменно навевают грусть.

Напряжённая посольская работа отнимала у Игнатьева всё свободное время, и он признавался старому графу Путятину, навещавшему с дочерью своего сына, ставшего сотрудником миссии, что запустил переписку с друзьями, а что такое отдыхать, вообще забыл.

— С детьми почти не вижусь, постоянно обретаюсь где-то.

Не успел убыть Евфимий Васильевич, как в Константинополь прибыл московский голова князь Владимир Александрович Черкасский.

И Николай Павлович, и Екатерина Леонидовна искренне восторгались давним приятелем Анны Матвеевны, считая его цельным, деятельным человеком, способным принести пользу Отечеству. Игнатьев был восхищён его образованностью и стратегически направленным умом.

— Положение моё с болгарским вопросом тяжёлое, — откровенно признался Николай Павлович, отвечая на один из заданных князем вопросов. — Держусь на веревочке, на воздухе, и прохаживаюсь посредине. Балансирую, чтобы не упасть ни в ту, ни в другую сторону. Безумное упрямство греческого духовенства и слабость здоровья и воли Патриарха привели Болгарский вопрос в безвыходное положение. Оставалось выбирать: или стать явно и твёрдо на стороне Патриарха, обратив шестимиллионный, родной нам по крови, болгарский народ в Унию, толкнув его, по сути дела, на растерзание полякам, французам и швабам, или же, посредством фирмана, доставить болгарам народно-церковное управление, поддержать в Православии, стараясь впоследствии примирить с Патриархом. Я избрал последний путь.

Князь Черкасский поощрил его действия.

— Думаю, что Вы по совести исполнили свой долг как православный человек и представитель Императора.

Игнатьев поблагодарил его за одобрение предпринятых им действий и рассказал, что первым следствием фирмана было возвращение болгар-униатов в лоно православной церкви.

— Наконец-то мне удалось, хоть в малой мере, вывести это трудное и необходимое для нас дело до конца.

— Болгары воспряли? — подмигнул ему князь и немного подался вперёд, ожидая ответа.

— Воскресли! — уточнил Николай Павлович, расплываясь в довольной улыбке. — Точно так же, как и их древняя столица Тырново — после четырёх веков оцепенения. Не мог я уйти из Константинополя, не уладив этого вопроса! Патриарх посердится и помирится, а жизнь народная пойдёт вперёд и её уже ничем не остановят ни турки, ни католики, ни протестанты. Унии теперь я не боюсь! А станет досаждать, то я — в отместку Риму! — подниму против Папы армян.

Князь Черкасский рассмеялся.

— Я не завидую Вашим врагам.

— Англичане и французы не знают, что делать. В их лагере большой переполох, — радостно откликнулся Игнатьев, вспоминая кислые лица Генри Эллиота и Буре. — А если Вселенский Патриарх хочет подражать Папе Римскому, то Православие и без него обойдётся.

— Всё так, — тронул рукой свои очки Владимир Александрович, поправив их на переносице. — Бог един, и основы православной церкви, церкви истинной, Христовой, остаются вечными и неизменными.

На следующий день Николай Павлович проводил его на пароход, шедший в Одессу, и устроил у себя на парадном обеде встречу двух военных штабов в лице американского генерала Шермана и немецкого принца Фридриха Карла. Немец с американцем, как вода с молоком сошлись! А когда и тот и другой почти в один голос сказали, что «государство это, прежде всего, армия», их приязнь едва не увенчалась целованием. Правда, потом, отведя Шермана в сторонку и поговорив с ним без посторонних ушей, Фридрих Карл сказал Игнатьеву, что американец «туп, как пробка».

— Он просто сапожник!