Сергей Зайцев - Побеждая — оглянись

Ляна-рукодельница всё про Божа спрашивала, а девы, лукаво переглядываясь, признавались:

— И нас к нему тянет, к риксу молодому. Но не грусти напрасно, добрая Ляна. Бож ведь нам не ровня, не чета. Высоко глядит, благородных кровей... И красив, и умён... А с другого боку взглянуть — так он ведьмак! Страшно становится, как подумаем, что летает он ночами, что под землёй с мышами и кротами заодно, а в чаше лесной — с волками. Слышали недавно: смерды яму рыли и наткнулись на его след, а о тот след сломалась мотыга. А ещё видели ночью облако, на Божа похожее, — кружилось по небу; а из облака вдруг выпал княжий пояс. А от того пояса загорелся дальний лес. Так-то!.. Да и не глядит на нас рикс, — вздохнули.

Тогда смеялась над девами Ляна:

— Что не глядит, верно! А поглядит, так и про мышей с кротами забудете, про волков запамятуете и не вспомните про сломанную мотыгу и сгоревший лес.

Вельможные у челядинок и прислужных дев про Ляну спрашивали:

— Что говорит?

— Говорит, что Вериги дочь, — спешили убежать от вельможных девы.

Их придерживали за локоток:

— Знаем! Что ещё говорит?

— Говорит, что фракийки дочь. А фракийка от оспы умерла.

— Неразумные! — злились старцы. — Главного выпытать не можете — того, с чем Верига-чернь к Татю вернулся.

Вздыхали девы, тайком посмеивались над плешивыми старцами:

— Недосуг нам о том выпытывать! Белых рук не покладаем, за работой песни долгие поем и ткём полота долгие. Лучины тонки, быстро прогорают. Часто меняем их...

Старцы злобно бородами трясли:

— Неразумные вы! И скрытен Тать.

же давно вздыхали ключники, обходя пустые житницы и закрома, не спускались в погреба и ледники, не оглядывались впустую на сушильни. Кухари давно уж выбрали из вёдер мясо; и птицу, и рыбу выбрали, и языки; опустели бочки и кадки, опустели чаны — только источали пряный солёный дух; что ни день несли челядины на столы незатейливую похлёбку... А как подмёрзли размытые непогодой дороги, так повеселели домовитые ключники, выше голову подняли кухари, — ибо настало время полюдья...

Здесь же — и объезд вотчин, и суд. А нарочитым праздник!

Ствати-река скоро покрылась тонким льдом. Уже дважды выпадал снег, но не задерживался: видно, тепла ещё была земля. Но в третий раз повалил густо. Не один день сыпал; влекомый ветром, все углы замёл.

Тать сказался нездоровым. Видели: ссутулился он, то и дело за поясницу брался.

Нарочитые не поверили:

— Тать? Да хвор?

Божу сказал Тать:

— В полюдье один, без меня, езжай. Чадь младшую бери, начинай с окраин. Смерда чересчур не обделяй, знай, что на нём стоишь, на нём свои блага строишь и от него жив. Да знаешь ты, и доброе у тебя сердце. Что понапрасну говорить?

Пятьдесят нарочитых выбрал молодой рикс. Чадь-кольчужники! Старшим Нечволод у них. На месте не стоят, так и рвутся за ворота. Давно опостылели им градцевы стены. Друг друга торопят, коней впрягают в возки.

— Сторонись, югр! — кричат Сампсе, охапки мешков несут.

И мохнатым выжлецам не терпится вырваться в лес, на нетронутый снег, на вольный след зверья. Подвело животы у них — пустые помои лакать. Повизгивают выжлецы, крутятся под ногами.

— Сторонись, югр! Не зацепить бы! — остерегают нарочитые, на колею выводят возки, сбивают в обоз.

— И меня возьми, — просит рикса югр.

Чадь-кольчужники смеются:

— Куда тебе? Что делать умеешь?

— Эй, песнопевец! Простудишь свой голос сладкозвучный и про рикса не сложишь песнь. Да про нас, удалых, не сложишь... Сидел бы уж среди дев гладких!

Но разрешает Бож, коня Сампсе даёт.

— Веселей! Веселей! — подгоняет обозных Нечволод.

Скор десятник. Уже в седле! Ляне Веригиной конём путь загородил, склонился к ней, в лицо заглядывает.

— Просись у князя, девка! Он сегодня добр. И тебя возьмёт.

Кровь так и бросилась Ляне в лицо.

Бож-рикс заметил, сказал:

— Садись и ты в воз. Кожи для Вериги увязывать будешь.

Чадь-кольчужники смеются:

— Садись, садись, краса! Да подальше от десятника держись. На дев он не обижен и слух вам услаждать горазд: речи заведёт — что песню запоёт. Да руки у него смелы. Окрутит — и не заметишь, птичка, что угодила в силки... Опомниться не успеешь, а в гнёздышке уж ты не хозяйка!..

Пришлось градчим снег от ворот отгребать, чтобы створы раскрыть шире. Ведь и обоз широк, и всадники лихи. Проскачет такой, зацепится коленом и вылетит из седла.

Вырвались выжлецы в снежно поле, радостным лаем залились. Нарочитые вслед за риксом пустили коней вскачь. Комья снега полетели из-под копыт! Лёгкие возки заскрипели полозьями, оставляя позади ровный след.

Среди ночи проснулся Тать. Лежал на спине с открытыми глазами, широко раскинул руки. Пробуждение удивляло: ничего перед тем не снилось, совсем не болело в пояснице. Может, насторожил случайный шорох, скрип двери? Или окрик градчих? Или какое тревожное предчувствие отогнало сон?.. Представил Тать, как злонравные вельможные неслышно крадутся вдоль стены, длинные бороды прижимают руками к груди, в темноте потными ладонями сжимают рукояти; и напряжены их лица, блестят глаза, и скрипит под ногами снег...

Лежал, расставлял именитых по тёмным углам, лицами их населял низкие своды. И слышал их знакомые речи.

Перекошены были лица:

— Слышите, братья? Смеётся ночами этот Тать! Низок, низок! Над нами смеётся. Ах, как ненавистен!

Мигали друг другу блестящими глазами:

— Проклятый грязный смерд! Сел нам на голову... Избави нас, Перуне! Смех его — скверна. Возвысился, не упустит случая унизить вельможность, из чертога изгнать.

Но не смеялся Тать. Смеялся Добуж. И, смеясь, полуобнимал княжич вельможных, в уши им наговаривал:

— А ночка вам на что дана? Ночка-то бессонная!.. Сожмите крепче рукояти. Да чтоб руки не потели в страхе, тогда вернее будет удар. В грудь, под ребро! Другие в живот цельте!.. Клинок чтоб не сверкнул, за спину прячьте. Бороды длинны у вас, прижмите их, чтоб не мешали. Выпустите рыбу из Татева живота. Научу вас: крадучись, крадучись. Гоните свой страх — он вам сегодня не помощник. Верьте, не смеётся Тать. Спит он, спит... Самое время!

И крадутся вдоль стены, ножи прячут, бороды прижимают. Скрип снега. Окрик градчих...

Нет, не может такого сказать княжич. Вымысел. Навет бессонной ночи, наговор тьмы. Добуж — посадник верный. Перстов лишился. Добуж знает: без Татя не быть ему! На Домыслава больше похоже.

А Домыслав-то в Глумове тих! Является на зов, не ропщет. На пиру всех молчаливей. Затаился — всего вернее! Не приемлет он первенства Веселинова, только терпит; помнит лучшие времена, помнит славных князей Глумова. И чтит эту память, мучим своим подданством... Отлучить Домыслава от власти — был бы верный шаг, да в народе говорят: с одной лисицы не снимают шкуру дважды.