Сергей Зайцев - Побеждая — оглянись

Вырос со временем град Веселинов. Шире стали дороги, ведущие под его стены. Так и русло лесной Ствати, казалось, стало шире. Белокрылые ладьи с гнутыми остовами да многие челны — долблёнки-однодерёвки — бороздили её воды, с каждым годом в числе умножались. Свежими ветрами надувались паруса, серо-зелёные воды взбивались бесчисленными вёслами.

От берега к берегу «бродили» песчаные острова. На тех островах каждый год останавливались торговые люди и прямо с бортов вели торг, вели мену. С севера через реки, озёра и волоки приходили сюда свеи, фенны, югры из Бьярмаланда, летты с моря Балта. С юга, бывало, поднимались по Данну люди от Понт-моря, Таврии, Меотиды и Анатолии [70] Меотида — Азовское море, Анатолия — Малая Азия, Турция. , из устья полноводного Данувия. Они просили воск, янтарь, меха, кожи, рыбий клей, бересту. Они удивлялись, видя, что анты неохотно отдают свой товар за золото и серебро, а требуют взамен оружие, тонкие ткани-паволоки, стекло, масло в амфорах и пряности. Но если и берут золотые монеты, то чаще всего закапывают их в потайном месте с тем, чтобы уже никогда не взять обратно. Зато считают теперь, что боги особо покровительствуют им и их кладам.

Все спрашивали нарочитые у Сампсы: «Сложил ли песнь о риксе?» Отмалчивался Сампса, а если чересчур допекали, отвечал: «Легко ли, мыслите, песнь сложить? То вам не пустая спевка из нескольких слов, а Песнь! Сказителей много сидит и ходит по миру. А много ли достойного те сказители сказывают? Видят, что слушают их, тем и довольны. А их слушают и забывают. Не живут этим, не видят этого. В старые времена тоже пели, тоже складывали. А что до нас дошло? Может, одна песнь, может, две. Их все знают! Остальные умерли».

Соглашались вельможные, торопили: «Сложи, брат, сложи песнь!» А между собой делились сомнением: «Нет, не сумеет Сын Поляны. По всему видно, не любит рикса югр. Песнь же удаётся лишь о тех, кого любишь. А Сампса не тот! Сын его, заметьте, как с риксом схож. Будто Божа он сын, а не песнопевца. Да Ляна Веригина всё по риксу тоскует, не в силах чувства скрыть; за то и у княгини в немилости. Опять же: сын у Ляны. А у Божа, известное дело, все сыновья. Вроде наговор какой!..».

А сын у Сампсы в княжичей удался. К тому же Верига подсказал назвать его Любомиром. Но о том, что это Верига-бортник подсказал, вскоре забыли и думали, настоял рикс. А Бож удивлялся сходству и, усматривая в этом скрытые знамения, одаривал сына Сампсы вниманием и дорогими подарками. Однако люди, думающие о том, совсем иное предполагали: «Какие знамения? Князев сын. И всё тут!».

Гудвейг к пересудам суесловов не прислушивалась. Тать, как обычно, скрытничал. И по его лицу нельзя было понять, приемлет он малого Любомира за сына рикса или песнопевца. Татю было всё равно. И ко всем он был одинаково ровен. А Дейна Лебедь не отделяла Любомира от малых риксичей и оговоров-зашёптов над ним произносила не меньше; поэтому и здесь было над чем подумать людям понимающим — праздным толкователям.

Но, вопреки пересудам завистников, Сампса с риксом был неразлучен, поверен в дела и мысли. И здесь не скрывал Тать своего одобрения. Вместе с войском ходил Сампса в гористые словенские земли, и мятежную югру усмирять ходил, и изгонять строптивых риксов. Сампса такие речи Божу говорил: «Зачем истязают люди друг друга? Чего не поделят они? Брат идёт на брата, сын на отца, войско на войско. Ведь и ты, князь, добр, а должен наказывать смертью». — «И я спрошу тебя: зачем? — отвечал рикс. — На волка посмотри. Там понятно! Там лучшая волчица, лучшее мясо при разделе добычи, там сила, которая, кажется, разорвёт твоё тело, если не найдёт выхода. Волк не может иначе. А мы можем, ибо понимаем сказанное и можем помнить мудрость отцов. Но мы не всегда послушны мудрости. Отец наставляет сына с малых лет, всё узнанное собой вкладывает в него, дабы он, малолетний, не оступился, где можно оступиться, чтобы делал шаг там, где по неразумению своему сделает два, и чтобы проступком не обидел такого же, как сам. А сын? Он слушает, но не понимает, потому что приятней и доступней ему иные мысли — мысли человека, который ещё не ходил и не оступался. Он не может вникнуть в поучения отца. И мы подобны этому нерадивому сыну. Мы не выросли ещё и не ценим благ накопленной мудрости. Сильны и красивы тела, лица, как будто, умны, но незрел ум. Мы надеемся выжить, взяв в руки меч. Но добра не сделать оружием. Словом! Чтобы сказал кто-нибудь слово сильное, чтобы все сыновья были послушны ему. Есть ли среди нас сильный отец? Соберитесь, песнопевцы и скальды, барды и дудари! Поклон вам! Ваш черёд и ваша сила! Скажите нам, нерадивым сыновьям, всемудрое слово, наделите добросердечием, добродетелью и укажите путь!.. И ты, Сампса, если призван, сильно скажи. Или молчи вовсе!..»

Тяжело становилось Сампсе от этого услышанного. Соберёшь ли ты столько сил, человек, столько верных слов, чтобы от сказанного тобою угасли в людях зависть, подозрительность, ненависть, чтобы перестала проливаться безвинная кровь, чтобы нерадивый сын понял, наконец, поучения отца?

выдалось такое лето, что взяток на цветистых лугах и полянах был очень обилен. Уже по третьему разу обходил Верига свои долблёные борти, уже по третьему разу пересчитывал бочонки и горшки, наполненные мёдом. А злые пчёлы роем покружатся над ним, человеком-разорителем, и вновь в самый солнцепёк к цвету летят, на душистые испарения. Ни один цветок не обойдут, на каждый сядут, хоботком ощупают. С красного соберут, синим не побрезгуют, задержатся на белом. Склоняются цветки под тяжестью пчёл, подрагивают лепестками. Пчёлы же после облёта возвращаются по-над самой землёй. И нежно золотятся солнцем их брюшки. Верига-бортник на редкое щедрое лето не нарадуется, хвалит лесных пчёл.

Так, в радости, согнувшись под тяжестью ноши, утирая со лба пот, забрёл Верига на болота — думал путь сократить.

И вдруг охватил Веригу на тех болотах такой страх, какого не испытывал он за все прожитые годы. Казалось доброму бортнику, что уткнулся кто-то ему в спину взглядом — взглядом злым и вместе с тем завораживающим, таким, что не уйти от него, ноги сами по себе встанут; и не оглянуться, не хватит на то смелости ни у одного из смертных. Лишь оставалось упасть на землю и залиться слезами, если хоть на плач сил достанет... Лютый это был, нечеловеческий страх!

И птицы щебетали высоко в небе, кочки вздымались над топями с ряской. То тут, то там склонялись хилые деревца — подгнили их корни. И солнце — такое жаркое — пекло плечи. А между лопаток возникла тупая боль, словно кто-то приставил туда топорище и сильно нажал на него. И душно стало, а дышать было страшно. Воздух мнился ядовитым, даже вроде поплыл понизу зеленоватый туман. Запахло чем-то кислым.