Сергей Зайцев - Побеждая — оглянись

Обычный человек не боится неба. Только валькирии испытывают страх перед ним, поскольку только они могут ощутить прикосновение цепких ниточек-петелек, которые будто ощупывают спину каждого человека в надежде найти сложенные крылья. Если отыщут, то расправят их и всего человека увлекут в небеса. Поэтому боятся валькирии раскрывать свои крылья. И даже однажды решившись на это, летают невысоко и недолго.

Так, испуганная мягкими осторожными ниточками-петельками, Дейна почти бессознательно рванула на себя дверь и задвинула засов. И были ущемлены невидимые нити, раздавлены тяжёлой дверью.

А за спиной, в напряжённой тишине, которую, казалось, даже можно ощупать руками, только пожелай, заворочался, продолжительно вздохнул или что-то пьяно пробормотал Келагаст. На миг почудилось валькирии, что глаза-то риксовы открыты и совсем не пьяно глядят на неё. Вздрогнула, присмотрелась. И теперь уже виделось ей, что не просто глядят они, а смертельно вытаращенные, с оголёнными белками, неподвижные и злые, пронизывают всё её существо, мучают, за каждым следят шагом.

Отвернулась Лебедь и долго стояла без движений. Знала, твердила себе: «Спит он, пьян он, не глядит он». Верила: только чудится ей. Желала: да не подняться ему.

Потом свейский кубок достала с полки, провела пальцами по граням холодного янтаря. Серебряным ковшиком зачерпнула из бочки воды. Зачерпнула и сразу под ковшик ладонь подставила, чтоб не рушил тишину капельный звон. Совсем немного в кубок воды налила, едва прикрыла ею донышко...

И верно, не спал Келагаст. Слегка приоткрыв веки, он следил за Дейной, стараясь не шевельнуться, не выдать себя. Она же дрожащей рукой ощупала себе живот и, зная, что не видят её, не стыдясь, подняла подол рубахи. Долго развязывала тонкий ремешок, который глубоко врезался ей в бёдра. Не справилась с узлом, разорвала ремешок Лебедь. И теперь держала в руках лоскуток кожи или мешочек, тайный оберег [15] Оберег — талисман, амулет. волкоданки. Этого не разглядел Келагаст.

А Лебедь не скрывалась, что-то высыпала в кубок, опустевший же лоскуток бросила в очаг. Тихо помянула чистотел-корень. То явственно слышал Келагаст, но ещё яснее иное донеслось.

Восстань из мрака, свет волшбы! — шептала Лебедь и встряхивала кубок. — Покинь хоровод мертвецов. Пройди в меня через руку мою. Дай силу и засвети, дай облик и погасни. И выполни слово моё! Не навет, не наговор, не приговор, не заговор. Чистый оговор нежному дитяти: недугом не ухватить, остриём не поразить, словом недобрым не уязвить, не опоить зельем, ни огню предать, ни хладу, ни воде, ни камню, от младу к серебру, от низу до верху пристань к имени Бож...

И полыхнул огнём кубок! Да так ярко полыхнул, что сквозь рубаху тело Дейны высветил, волосы её, распущенные по плечам, спутанные у ног, так пронизал, что каждый волосок отдельным от других виделся. И погас свет волшбы сразу, словно и не было его.

Ослеплённый, схватился за глаза Келагаст, на ноги встал и стоял так, пока не вернулось зрение, пока не смог различить в темноте отвернувшуюся от него Лебедь.

— Ведьма!.. — крикнул рикс, будто метнул что-то в спину Дейне.

Но от того не шевельнулась она, даже не вздрогнула от резкого окрика и стояла, как прежде, к нему спиною.

Грубо ухватил её Келагаст за мягкие, податливые плечи, к себе круто развернул и... отшатнулся. Седая морда волчицы смотрела на него холодными жёлтыми глазами, равнодушно смотрела, недвижно. Ещё, ощерившись, беззвучно скалила в темноте сточенные годами зубы. А на месте языка у волчицы были змеи. Они выглядывали из пасти, готовые ужалить, и угрожающе двигали раздвоенными язычками.

Здесь совсем потерял разум рикс. И потерял память. Он только видел руки свои, которые со всей силой, неистово и жестоко били по злобной морде хищника, рвали мерцающую огоньками шерсть, вышибали стёртые зубы, давили змей и разбрызгивали кровь. И упал Келагаст, и, скользя ногами, пытался подняться, по не пускала боль. Невыносимая, дикая, она сжимала ему виски, неумолимо росла в груди и, будто тяжёлый шершавый кулак, подпирала изнутри горло, отчего трудно было дышать.

Рано утром, едва разлился над Восходом свет зари, едва прокричали первые, пролетающие над градом птицы, старого Келагаста нашли мёртвым.

Сначала увидели градчие Дейну Лебедь. Прижимая к себе ребёнка, шла к ним валькирия босая, растрёпанная, в мятой рубахе, разорванной у груди. Во взгляде её показалось градчим безумство, потому посторонились они, не задевали. Кто знает, на что способна безумная валькирия? Друг другу между тем замечали:

— Лицо-то, лицо бледно! Что с ней? Глаза-то, глаза запали! И просветлели-то глаза её как, гляди!

— Словно бремя какое скинула, словно чудо свершила. Безумна она! Выходит, и ведьмачки могут безумными быть.

— Вот ведьмачки-то и безумны всегда. Больше нас, простых, знают, больше нас умеют. Оттого и безумие находит на них!.. Ребёнка бы отнять. Сотворит ещё с ним что-нибудь...

Но сообразили наконец, что не безумна Лебедь. Увидели, перепугана она, вся дрожит, подгибаются ноги. На светёлку свою показывает, а сказать не может. Кинулись тогда градчие в светёлку риксову и нашли там мёртвого Келагаста.

Сразу позвали вельможных. Вместе с ними и Тать пришёл, взял рикса за плечо, на спину перевернул. Увидевшие Келагастовы глаза отступили назад. Недвижно смотрели глаза и зло, раскрыты были так широко, что оголились белки. А борода была всклокочена, смята. Изломаны, искривлены яростью княжьи губы. Кисти рук разбиты в кровь, сломаны пальцы.

И волчью голову увидели люди. Сорванная со стены, она лежала рядом. Помята, раздроблена была, клочья шерсти вырваны, клыки вышиблены. И вся забрызгана риксовой кровью.

— Похоже, одолела его огневица, — сказали градчие.

Ухмыльнулись, переглянулись вельможные:

— Вернее, от медвянки то. Не пересилил хмеля Келагаст. Жаден он оказался. А сына Любомира за опойство корил...

Среди других голосов и Татя голос услышали:

— Сбылась моя третья правда, — сказал он Лебеди. — Второй не допустить бы. Чадо твоё жить должно. И жить будет.

И снова переглянулись вельможные, настороженно покосились на Татя градчие. Мрачнел, не злословил на смерда Добуж-княжич.

А Дейна Лебедь и не слышала слов. Сошла с её липа бледность. Ребёнка же прижимала к груди ещё крепче. Однако не противилась, когда огромный Тать, одетый в прежние свои лохмы, провёл по ручке ребёнка пальцем с изломанным почерневшим ногтем. Только удивилась Дейна тому, как подобрел на миг, стал с собою не схож этот косматый и грубый смерд. Видела, как хорошо приглядывается к Божу Тать, как легко он касается нежного тельца, как уверенно пророчит, что славным риксом будет её сын.