Сергей Зайцев - Побеждая — оглянись

Выбрали из островов тот, что побольше других, что посуше, выбрали. Тяжёлыми дубовыми плахами устлали его, затем выложили берёзовыми чурками вперемешку со мхом, хвоей сосен и сухостойных елей. Берёза — она горит хорошо, прогорает долго, жар крепкий держит. И уголья её остаются малы, потом совсем в пепел рассыпаются.

Берёзу покрыли сухой сосной, смолистой и лёгкой. Эта, напротив, быстро сгорает, огнисто, с треском стреляя угольками, вьётся сизым дымком. В том дымке каждая струйка видна, если их не разметёт ветром.

На самый же верх навалили зелёной хвои для мягкости и большей дымности. Чтобы в безветрии высоко поднялись густые дымы, чтобы многим о скорби поведали.

Вот Келагаста-рикса облачили в дорогие одежды. Именитые мужи, длиннобородые старцы, одетые во всё белое и простое, возложили его на последнее ложе. Вот расправили они складки одежды риксовой, расчесали ему волосы, усы, бороду. Губами коснулись правого рукава, сказали грустные слова прощания и бодрые слова напутствия. Нарочитая чадь, статные кольчужники, взойдя на помост, уложили возле Келагаста оружие и доспехи. И головы склонили.

Женщины с плачем-песней принесли посуду и снедь; юные девы осыпали тело господина своего лепестками цветов, носок княжьего сапога целовали, величали Келагаста ласковыми именами. А смерды лучшего коня для него зарезали, укрыли тому коню круп попоной, на которой были вышиты луна и звёзды, уздечку надели, поправили стремена. Пусть лёгким будет для рикса последний путь!

Дейну Лебедь не тронули вельможные. Разумно рассудили:

— Дитя у неё малое. Пусть растит. Если же сожжём валькирию, то этим только загрязним риксов прах. Валькирий в землю закапывать следует или в омутах топить. Но не сжигать с человеком — лучшим из людей!

У помоста на колени поставили Лебедь, ребёнка не забрали, позволили держать на руках. И стоя впереди всех, боялась Дейна повернуться к людям. Знала, что встретит лишь злые усмешки, услышит обидные выкрики. Знала, что только ненависть к себе сильней всколыхнёт. Поэтому она неотрывно глядела на тело Келагаста. Но не видела ни его, ни обряда-приношения. Безучастная, без слёз в глазах слушала и не слышала слов, не вторила плачу плакальщиц.

Многие риксы косились на неё.

— Смотрите, — говорили, — даже слезу не обронит по смерти мужа, спину не согнёт в поклоне его праху. Вместо сердца, верно, лёд у неё.

Другие риксы и нарочитые не стыдились, не прятали вожделенных взглядов. На Дейну-валькирию, на тело её совершенное, на неприкрытую шею, на лопатки-крылышки жадно смотрели. Думал каждый из них: Как разойдутся все, так я ведьмачку эту возьму, пригрею себе на утеху, на пуховом ложе у себя поселю. А ведьмачонок что? Найду, куда уладить его. Кто за них иступится? Тот ли смерд? Дик, неразумен. Чисто дело моё!» Оборачиваясь на Татя, одаривали его презрением, кривили в усмешке губы.

Добуж-княжич беспокоен был, видел, как охладели к нему даже те, кто ранее самым льстивым держался, видел, что смута зреет среди именитых, что ревниво прицениваются они друг к другу; догадывался, что каждый прячет нож в рукаве... «Кому быть? У кого сипа?» А достойным себя всякий мнит, но не всякий то решает. Не было среди именитых только опечаленных. Известно — рады все. А особенно рады вотчинные риксы и югры-князьки. Иначе и быть не могло. Кто же под данью пожелает остаться? Мало кто плачет, каждый наперёд выгоды считает.

Не хватало людям места на островах, многие стояли в долблёных челнах, шестами закрепившись о дно. И невысокие костры жгли прямо в челнах. Из цветов и листьев венки плели, вниз по реке их пускали.

— Огня! — совсем тихо велел Добуж.

Но челядин услышал его. С пылающей ветвью прошёл мимо княжича, принялся поджигать хворост и мох.

Добуж вырвал из-за пояса плеть и челядина того за неумение хлестнул по рукам.

— Где поджигаешь, скот? От ветра надо! — и сам подпалил откуда следует, и ветвь горящую там же бросил.

Быстро по брёвнам поползли, загудели языки пламени. Между брёвнами вглубь пошли и оттуда вырывались наружу уже с дымом, хлопьями пепла и сотнями искр. Зашевелились зелёные сосновые лапы, серыми наполнились клубами и пронизаны были, закручены злой огненной воронкой.

Сразу увидели все, как почернел Келагаст, как волосы его обгорели и одежда. Потрескалась, обуглилась кожа, потекла и запеклась тут же кровь. Изогнулись вдруг, задвигались руки, потянулись вверх, к небу голубому. Развернулась шея. Вздулись веки, глазницы потекли. Тело рикса повернулось на бок.

Дух Келагаста из пустых глазниц, обиталища своего, из обугленной груди с обнажёнными белыми рёбрами вырвался с шипением и свистом. Вместе с копотью, запахом гари и палёного тела он устремился в небеса, в те самые, к которым только что так тянулись сгорающие руки.

— Уходит, уходит рикс, смотрите! — заговорили в толпе; и вглядывались все, от жара загораживая ладонями лица, отстранялись от нестерпимого.

— Лик Знича в огне! — вдруг закричали смерды. — Ох, как зол!

А там, в безграничной, недосягаемой для живущих голубизне, есть прекрасный сад Вирий. И к нему, всё тая и теряя очертания, направилось белое дымное облачко, похожее на всадника с мечом в руке, облачённого в надёжные доспехи. И это было всё, что осталось от грозного воителя, покорителя соседних племён Келагаста Веселина.

Развалилось, опало кострище. Осели уголья и пепел, дымящиеся брёвна скатились в воду и, зашипев, погасли. Зола и прах перемешались, дымили несколько головней, и остывал раскалённый песок.

Загасили люди и малые костерки, расплывались от островков, стоя в челнах, и много ещё венков поминальных побросали в Ствати.

Дойна Лебедь поднялась с колен. В платочек, вышитый синими узорами, насыпала горсть горячего пепин, положила щепоть почерневшего песка и потухших угольев.

— Пусть не замкнётся на этом твой круг, — пожелала. — Пусть сохранится и возродится имя твоё. Пусть Вирий даст тебе право вернуться назад. Пусть у лучшей из женщин пополнеет тобой чрево и потеплеет тобой на сердце. Пусть, вновь народившись, с первым вздохом, с первым криком ты обретёшь нрав милосердный, добродетельный. Пусть во веки веков не иметь тебе власти...

— Лесная ведьмачка! — воскликнул зло Домыслав, сын Глума-рикса. — Окляла мужа при жизни, а теперь, смотрите, и по смерти шепчет. Ей на волке нужно скакать, ей вслед за вороной нужно каркать, а не скорбеть у кострища. Сожжём и её с колдовским выродком!

Риксы уже ступили на плот, их смерды взялись за шесты. Повернулись все к Лебеди.

— Оставь её, сын, — махнул рукой Глум-рикс. — Ещё накличешь беду на себя и всех нас. Наворожит, наведёт порчу со зла. Мы лучше порадуемся тому, что избавились, наконец, от ярма Веселинова. Вознесли воителя по чести в небеса, вотчины же свои теперь назад вернём. Не вечен и Келагаст оказался. А если и окляла она его, то для нас лишь добро сделала. Благодари её, Лебедь-то Белую или волчицу из тёмного оврага. Всё одно!..